одного промилле алкоголя, поэтому похмеляться не требовалось.
Забегая вперёд, скажу, что за последующие два месяца мои соседи слева и справа поменяются по нескольку раз, неизменной останется только картинка напротив: весёлый казах и Коля.
Не успел я обжиться в палате, как прилетели первые посетители: жена и мать. Они стояли на пороге, и на их невыспаных красноглазых лицах было одинаковое выражение. Боже, как они устали от моих выкрутасов.
«А как Вам этот фокус?» – говорил я им, всем своим видом, растянутого на дыбе страдальца. Я улыбался щербатым ртом, а они продолжали молча смотреть на меня. В их глазах был и упрёк и сострадание и всё это в адрес одного человека.
«Что же ты лыбишься? – говорили их взгляды.– На поминках нужно печалиться…»
«На чьих ещё поминках» – задавал я мысленный вопрос.
« На твоих, на чьих еще? Хоть человек и говно, но уважение то прояви, не улыбайся во весь рот».
Но ничто не могло в тот первый день новой жизни поменять моего возвышенного настроения.
– Не волнуйся, мам, всё будет хорошо! – продолжая улыбаться, я взял мать за руку и крепко сжал её. Могу сказать, что за всю мою жизнь, исключая совсем молочный возраст, это было наибольшее проявление нашего взаимного тепла. Так уж сложились наши взаимоотношения. Но тогда она заплакала.
Я хорошо понимал свою растерянную жену. Для неё я являлся чемоданом без ручки. Меня было жалко выбросить, хотя было бы уже пора. В общем, спасибо всем, кто меня терпел всё это время.
Ближе к вечеру в палату ворвался моложавый мужичёк с круглым смазливым личиком. Личико было местами красное, что говорило о любви его хозяина к возлияниям.
– Кто здесь Петров? – спросил он, быстро перебегая маленькими глазками с одного покорёженного на другого.
Я поднял руку вверх.
– Ну привет, крестник! – пожимая мне руку, он натянуто улыбался, а в его красных бегающих глазках таился страх. Оказалось, что это тот самый паренёк, который переехал меня ночью на своей девятке. Мы недолго поговорили. Он рассказал, что ехал с ночной смены; что ничего не предвещало беды; что на ровной дороге, на пустом месте перед носом его девятки материализовался человек, и он не успел среагировать, так как это произошло внезапно. Я рассказал ему свою версию событий, то есть то, что я помнил из этой ночи.
Услышав, что я не собираюсь его обвинять из-за того, что сам был не в лучшем состоянии и в форс-мажорной ситуации, он вдруг изменил тон. Из несчастного терпилы он в миг превратился в строгого прокурора. Он хлопал себя по ляжкам и ныл, что его, наверное, лишат прав, да и вообще срок могут впаять; что и так жизнь не сахар; сетовал на то, почему мне нужно было нарисоваться именно перед его машиной. Я ещё раз успокоил его, что не буду иметь никаких претензий, и мы попрощались. За всё время нашего разговора, он так и не присел, а стоял поодаль кровати. Он словно боялся заразиться веющей здесь неудачей и остаться среди нас.
Впоследствии,
