в Николаеве, куда меня пригласили на лекцию, время от прибытия до встречи с людьми я проводил в отеле. По телевизору шел документальный фильм о каком-то израильском писателе (имя не помню). Тот рассказывал, как во время Великой Отечественной находился в Средней Азии в эвакуации. Время было, мягко говоря, не очень сытое. Мальчишки сбивались в уличные банды и тянули все, что попадет под руку. Наведывались на вокзал к продуктовым эшелонам. Рисковали. Рассказчик вспоминал, что его на «дело» не брали. Берегли. Слишком он был хлипкий, домашний, словом, не разбойничьего склада. Но ценили пацана за то, что он умел пересказывать книжки, которых малолетние уркаганы не читали. «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетера»… Пацаны слушали, забывая жевать украденные яблоки. Своя доля пайки доставалась и рассказчику. Такова сила слова, сила увлекательного рассказа, и вот так парадоксально происходило у хулиганов знакомство с классикой.
Писатель также добавлял, что видел в те годы много драк, жестоких, чуть ли не насмерть. Но всегда драке предшествовал разговор. Соперники упражнялись в ругательствах. Они буквально уничтожали друг друга едкими и позорными оскорблениями. Тот, у кого запас ругательств кончался, задыхаясь от злости, лез в драку первым. Тогда я понял, – сказал тот человек, – что люди только тогда идут в бой, когда больше говорить не о чем. Следовательно, кто не хочет лить кровь, тот должен разговаривать.
Парадоксальное знакомство с классикой имеет и другие примеры. Более жуткие. В перестроечные годы, с характерным для них муссированием лагерных ужасов, на экране появился образ интеллигента-доходяги, который пересказывает романы блатным. По-моему, Зиновий Гердт играл эту роль, а сама тема взята, кажется, у Шаламова. У колымского летописца это называлось «тискать ро́ман». Доходяга, проведший всю прошедшую жизнь среди книг и прочих артефактов, оказавшись в последнем круге земного ада, в лицах, под всеобщий лагерный хохот рассказывал (непременно на жаргоне, понятном зекам) о Ромео, как тот «втюрился в биксу по имени Джульетта»; о Монте-Кристо, который «срок тянул в одиночке на острове»…
Это, пожалуй, самые страшные иллюстрации к теме о неистребимом вездесущии книг. И я знаю, что именно так оно (вездесущие и неистребимость) и есть. Виктор Некрасов в своей повести «В окопах Сталинграда» не раз описывает читающих бойцов. Город превращен в пекло. Бои идут за каждый подвал и каждую лестничную клетку. Но в неизбежных перерывах между боями бойцы находят в сожженных квартирах обрывки книг. И читают их. Читают то, что осталось от Чехова или Хемингуэя. Читают не просто впервые после долгого перерыва, а читают как раз те, кому на гражданке было не до книг. Волга горит от вылившейся нефти, гул бомбардировщиков уже никого не пугает. А они читают. И на время чтения удивительным образом уносятся отсюда, из этого ада, в иную жизнь. Не к себе в колхоз и не на улицы родного города. Улетают с князем Андреем в Аустерлиц или слышат, как стучит топор по стволам чеховского «Вишневого сада».
Кто скажет после этого, что книги – это только
