что он запер двери, что он окоротил прыть. И мне не нравится эта ученая скромность. «Мы можем только описывать», «мы можем только уславливаться о предметах опыта», «мы не знаем ничего, кроме комплексов ощущений», «нам даны только наша воля и наши представления» … Пойми, это всё – не только философия, это ещё и определённый тип человека, некий характер, – словом, это образ души. И для меня он противен. Прежде всего, я не верю, чтобы, например, Мах, который был физиком, искренне верил, будто всё, что он изучает, в действительности не существует или что истинность законов физики определяется экономностью объяснения. —
– То есть, выражаясь дамскими терминами, всё это не более чем кокетство? – спросил мой друг «семинарист».
– Ты попал в точку. Только у юных дам – кокетство – это милое свойство, а у взрослых и умных мужчин – оно мерзость. Кокетство или снобизм – всё равно. С высоты своей мудрости мужчины-философы считают, что в конце концов нет ничего поистине серьезного, что в действительности познать ничего нельзя и остается только задирать нос и гордиться тем, что они точно рассчитали, как и почему они ничего не знают и не будут знать. —
Тогда, у костра все притихли было, никто не нашёлся, чтобы задать ещё вопрос или прояснить, потребовать продолжения. Более чем где-нибудь слова Марины, тогда, мне показались убедительными. Я не оговорился: именно – «чем где-нибудь»! Слишком бесхитростная была обстановка вокруг. Всё было слишком подлинно, полностью правдиво.
– Ты знаешь, почему тут так хорошо? – говорила она.
– Потому что тебе осточертел город, – вскинулся было опять мой друг-семинарист, который в противоположность всем нам почему-то не любил, когда Марина или любая другая девушка начинала «умствовать», как он выражался.
– Тут нам хорошо потому, что мы не чужие этому Храмику. И сто лет назад сюда приходили крестьяне, и Храмик успокаивал их, это намоленные места. Также цвела и шуршала полевая трава, и звёздочка загоралась вверху, как первый огонёк в далёком селении… Мы свои люди в природе. Мы устроены также, как и природа, мы – члены её семьи, мы как деревья, летучие мыши, как вот эти жуки, ползущие в траве… Разве можно не верить Природе? —
И Марина посадила на свою детскую ладошку жука, который плюхнулся только что в золу рядом с пламенем костра, очевидно прилетев на его свет. Жук стоял на ладошке неподвижно, и, вероятно, ориентировался в обстановке.
– Вот, я же знаю, что зола ему неприятна!.. Давай-ка я почищу тебя, дорогой! —
Она провела пальцем по жучиной спинке, жук поставил свои верхние крылья торчком, выпростал из-под них другие, полупрозрачные, и, загудев, медленно поднялся, повиснув вертикально. Потом шарахнулся вбок и уплыл по воздуху за кулисы ночи.
– Я бы тоже поступила именно так на его месте! – сказала Марина. – Я бы покинула опасное общество. А ведь он даже не млекопитающее и даже не теплокровное.
