я мог сказать ей? Что сделать? Цветы купить? Купил как-то. Две белые, одну красную.
Оказалось 23 февраля; поржали. Она смешливая, Ленка. Только глазами не смеется, плачет она ими, что ли? Поэтому с утра так хочется уйти. Я боюсь, будто она меня привяжет, а я не могу, хотя у нас веселенькая семейка получилась бы. Иногда я представляю ее в роли жены – только она была бы нетрадиционной женой, это же цирк – Ленка!
Она и йогой когда-то занималась, и вокалом, и птиц каких-то разводила, – а потом всех их выпустила, сейчас только клетки остались.
Как она живет, я стараюсь не думать. Она сама старается не думать.
Она, маленькая, мне по плечо. Она…
Как-то она позвонила – в один из тех запоев – и сказала, что сожгла “Идиота”, только что, в туалете, и что унитаз теперь черный, не мог бы я в следующий раз приехать с “Пемоксолью”? А я сказал, что смог бы, я приехал, я испугался, что она спалит всю квартиру. “У тебя болезнь Дауна или кого?” – “Достоевский стал раздражать, представь себе, – так ответила. – Хоть одним идиотом меньше”. – “Ленка, ты как Настасья Филипповна”, – говорю. “Ты знаком с Настасьей Филипповной?” – спрашивает. “Знаком”, – отвечаю. А что я ей мог ответить – пьяной, всем миром неудовлетворенной Ленке?
Она разбила чашку, чтобы издать хоть какой-то звук, а вскоре бросила пить: я ей даже завидовал, – но и звонить перестала.
Потом привык; мне казалось, что чего-то не хватает, а не хватало как раз Ленки; меня все устраивало в этом мире, кроме женщин, я же говорю, я их боялся немного. Боялся их хотеть, боялся, что они могут бросить, или забеременеют, и придется тащиться на аборт или – еще хуже – жениться, боялся разочароваться, боялся забыть ту девочку, с которой до нашей эры гулял на Патриках… Она была пианистка – очень красивая, она играет сейчас в Европе, а мы – мы не Европа; пианистка бросила меня; я боялся, что меня бросят еще раз: это жутко, если любишь, а я любил, мы ездили в Петергоф, у нее бабушка в Питере, мы сидели в центре Дворцовой площади, я был похож на теленка, меня можно было убить: я никогда никого так не любил, а она меня бросила, с тех пор я многого себе не разрешаю, да уже и не нужно; только у Ленки иногда ночую. Неужели она правда меня любит? Ведь говорит – все наоборот…
Бедная Ленка, она же такая классная, какой от нее вред, чего я боюсь? Она не звонит уже давно – значит, правда бросила пить. Я почему-то не могу решиться первым. Точнее, я решил: пусть все идет, как идет. Я уехал, потом вернулся, а она все не звонила; что-то во мне не позволяло сделать это – первым; я не хотел поражений, не хотел привязанностей, не хотел боли. Меня устраивала такая жизнь, хотя… хотя, конечно, иногда я думал о Ленке.
Как-то вечером я наткнулся на книжку Марка Аврелия, она давала мне ее почитать, там было подчеркнуто что-то типа того, будто нужно спокойно думать о смерти и ждать конца, как простого разложения своих элементов.
Я позвонил – просто сказать про Марка Аврелия. Никто не поднимал трубку. Я звонил несколько дней подряд; я подумал: может, она
