и для работы над вашим делом случайным образом назначался федеральный судья (поэтому система и называлась рулеткой). Сказали, мне очень повезло, что таким судьей стала Марианна Пфельцер. Однако это было совсем не так.
Алан Рубин, новый адвокат, которому поручили мое дело, попытался доказать, что меня не следует содержать в одиночной камере. Такие места предназначались для заключенных, которые совершали в тюрьме насильственные преступления либо угрожали работе самой тюрьмы. Судья Пфельцер ответила: «Именно там ему и место».
Теперь меня посадили в новенький, только что открытый Федеральный городской дисциплинарно-исправительный комплекс в центре Лос-Анджелеса. Меня проводили на восьмой этаж, в Северный блок 8, и показали мои новые апартаменты: комнатку размером восемь на десять футов[41] с тусклым освещением и единственным узким окном-щелью, через которое были видны автомобили, железнодорожная станция, разгуливающие свободные люди и отель Metro Plaza, где, как бы жалко это ни звучало, я мечтал оказаться. Я даже не мог видеть охранников и других заключенных, поскольку от них меня отделяли не прутья, а стальная дверь с ячейкой, через которую мне подавали подносы с баландой.
Одиночество отупляло. Заключенные, вынужденные оставаться в одиночной камере на протяжении длительного времени, часто утрачивали связь с реальностью. Некоторые так и не восстанавливались, проводя остаток жизни в сумеречной стране между мирами. Они утрачивали способность жить в обществе, ходить на работу. Чтобы представить себе, каково это, вообразите, будто проводите 23 часа в сутки в туалете, освещенном единственной 40-ваттной лампочкой.
Я покидал камеру только для того, чтобы пройти десять футов[42] до душевой. Меня должны были заковывать в кандалы и наручники, то есть обращаться так же, как и с преступниками, совершившими нападение на охранника. Для занятий физкультурой меня раз вдень выводили в своеобразный двор-колодец, который не более чем в два раза просторнее моей камеры. Там я в течение часа мог дышать свежим воздухом и пару раз отжаться.
Как я там выжил? Меня навещали мама, бабушка, отец и жена. Я жил от встречи к встрече. Чтобы не сойти с ума, я все время чем-то занимал свой ум. Поскольку в одиночную камеру я попал не за нарушение тюремного режима, мне разрешали некоторые вольности по сравнению с обычными жесткими правилами содержания в подобном месте. Мне можно было читать книги и журналы, писать письма, слушать портативное радио (больше всего мне нравились «Новости KNX 1070» и классический рок). Однако писать было сложно, так как мне выдавали только коротенький карандаш, настолько толстый и короткий, что пользоваться им можно было всего несколько минут подряд.
Даже в одиночной камере, вопреки всем усилиям суда, мне удавалось немного заниматься телефонным фрикингом. Мне позволялось звонить по телефону адвокату, маме, отцу, тете Чики и Бонни. Правда, говорить с Бонни разрешали только тогда, когда она была дома, а не на работе. Иногда я целый день тосковал
2,5 на 3 м.
Чуть более 3 м.
