я ее тоже люблю! Разве я виноват, что мы оба ее любим? Если кто-то кого-то любит, он не обязан убить свои чувства ради еще кого-нибудь. В любви каждый – за себя. Что, Ромео уступил бы Джульетту? То-то и оно. Так что я не понимаю…
– Па-просил бы… – вставил Чайник.
Они замолчали.
– Фотерингей-Фиппс, – сказал наконец Мартышка, – не передадите ли горчицу?
– Пожалуйста, Твистлтон-Твистлтон, – надменно ответил Чайник.
Неприятно поссориться со старым другом. Сидишь в захолустном кабачке, а поговорить не с кем. Так и прошло воскресенье.
В Мейден Эгсфорде, как во многих наших деревнях, в воскресенье не очень весело. Или вы сидите дома, или гуляете по главной улице до водонапорной башни и обратно. Вы поймете, в каком состоянии был Чайник Ф.-Ф., если я скажу, что, услышав вечерний звон, он выскочил из «Кузнечика», словно завидел пожарную машину. Мысль о том, что в Мейден Эгсфорде есть что-то, кроме башни, поразила его. В три прыжка оказался он на церковной скамейке; и странные чувства возникли в его душе.
Есть что-то такое в церковной службе, когда ее служат в деревне, летом, что пробивает самых очерствелых. Дверь была открыта, и через нее доносился запах листвы и вьющихся цветов, жужжание пчел. Чайник преображался с каждой минутой. Слушая Писание, он уже был другим человеком.
Текст был ветхозаветный, из тех, где Авимелех родил Иезонию, а Иезония родил Захарию, и красота слов, как и мирные сельские звуки, вконец сокрушили сердце Чайника.
Он обидел старого доброго Мартышку! Лучший из людей, носивших лиловые носки, верный друг – и что же? Отвергнут, унижен, мало того, разлучен с любимой девушкой. Они дружили с детства, делили последний леденец. Что же это такое?! Допустимо ли это? Праведно ли? Авимелех в жизни не поступил бы так с Иезонией. Или, скажем, Иезония – с Захарией. Нет, не поступил бы.
Лучший, обновленный Чайник вышел из храма после долгой проповеди. Он принял решение. Быть может, оно разобьет ему сердце, перечеркнет оставшуюся жизнь, но от борьбы надо отказаться, отдать Анджелику Мартышке.
Вечером, закусывая, Чайник откашлялся и посмотрел на друга с печальной улыбкой.
– Мартышка, – сказал он.
Тот хмуро взглянул на него поверх картофеля.
– Вы что-то хотите сказать мне, Фотерингей? – осведомился он.
– Да, – отвечал Чайник. – Только что я послал записку Анджелике, сообщая, что вместо меня завтра придешь ты. Бери ее, Мартышка. Она твоя. Я ухожу со сцены.
Мартышка удивился, мало того – он просиял, словно траппист, решивший махнуть рукой на все это молчание.
– Вот это да! Такого благородства…
– Ну что ты, что ты!
– Я просто не знаю, что сказать.
– Желаю вам счастья.
– Спасибо, старик.
– Огромного счастья.
– Помни, у нас всегда будет для тебя нож и вилка. Научим детей звать тебя «Дядя Чайник».
– Спасибо, – сказал Чайник, – спасибо.
– Не
