у меня своя жизнь и остальное меня не касается, кто-то улыбался, а несколько пожилых тетушек даже всплакнули от радости.
Сидя за роскошным столом, разглядывая фамильные сервизы и хрусталь, пытаясь проглотить хоть кусочек от лежащего на тарелке угощения, Джулия отвечала на бесконечные вопросы о жизни в Италии, и конечно, об автокатастрофе, что унесла жизнь родителей, об обвинениях против Марчелло и о других вещах, о которых она меньше всего на свете хотела бы говорить.
– Джулия, что ты чувствуешь, вновь возвратившись в этот дом? – спросила тетушка Этель, приходившаяся двоюродной сестрой матери Джулии.
– Мне грустно, – откровенно ответила Джулия, не раздумывая, – Грустно, что уже нет дедушки Джона. И тети Клэр. И дяди Эндрю. И моей мамы… Из близкой родни у меня остался только Марчелло. Ну и Хельга, конечно!
При этих словах Хельга, сидевшая рядом, крепко обняла Джулию и быстро смахнула рукой навернувшиеся на глаза слезы.
После обеда гости разошлись кто куда, и Джулия, предоставленная сама себе, долго бродила по дому, переходила из комнаты в комнату, с грустью озиралась, рассматривала разные предметы, знакомые и незнакомые, и печально констатировала, что незнакомых было теперь гораздо больше. Дом изменился, как и все вокруг, как изменилась и она сама, и ее жизнь: ничего не осталось от прошлого, все унесла беспощадная река времени, река, для которой нельзя построить плотины… В одной из комнат девушка нашла старую музыкальную шкатулку, она помнила ее с детства, и чрезвычайно обрадовавшись, завела, прислушиваясь к знакомой мелодии. Она рассматривала старинные китайские вазы и развешенные на стенах картины, потому что они остались прежними, как и фотографии, с которых смотрели на нее такие родные лица. Затем Джулия остановилась перед тяжелой дверью, ведущей в кабинет дедушки Джона, святую святых, куда ей прежде почти не разрешали входить, чтобы не отвлекать деда от работы. Но теперь кабинет опустел, нога хозяина давно не переступала порог, и потому Джулия решительно толкнула дверь, уже не спрашивая ни у кого позволения, и вошла внутрь, вдохнула тяжелую атмосферу давно не проветренного помещения, прошла вдоль книжных шкафов, бережно погладила кожаные переплеты книг, потускневшие от времени, а потом села в кресло, казавшееся почти троном. Некогда здесь сидел великий Джон Иберсон, могущественный владелец бриллиантовой империи. Джулия по очереди взяла в руки рамочки с фотографиями, стоявшие на столе. Одна из них изображала маму и тетю Клэр – сестры стояли, обнявшись, они были еще совсем молоды, только оканчивали колледж, на снимке обе счастливо улыбались и от их искренних почти детских улыбок по щекам Джулии покатились слезы. Другая фотография была портретом самого дедушки Джона. С сигарой во рту, словно Черчилль, дед гордо смотрел с фотографии, его чуть прищуренные глаза, казалось, видели каждого насквозь, читали скрытые мысли, настолько проницательным был их взгляд. Как же она прежде любила деда! Вздохнув, Джулия отложила рамки и задумалась, а потом
