держал голову прямо, взгляда не отводил.
– Неужели тебе совсем нечего сказать мне? Всё-таки, шесть с половиной годков утекло с последней нашей встречи. Расскажи мне, как жил, о чём думал все эти годы? Поделись впечатлениями о суровом Урале. Ты ведь любишь философствовать, насколько мне не изменяет память?
– Зря стараешься, Афанасий Дормидонтович, – глухим, невзрачным голосом проговорил арестант. – Спрашивай, что требуется для протокола, да и дело с концом. Много баить здесь не подобает.
– Ишь ты, какие слова перенял у дундуков! А чему ещё они тебя научили? Тихий саботаж – тоже их работа?
– Какой саботаж? – вялым голосом спросил Марк. – О чём это ты?
– А всё о том же, – с властной интонацией в голосе сказал Кривошеев. – Недовольство нормой загрузки дров в печь высказывал? Заявлял о прекращении работы, если норма не будет пересмотрена?
– Ах, во ты о чём, – усмехнулся Ярошенко. – Теперь понятно, откуда ветер дует, – он глубоко вздохнул и шумно выдохнул, будто избавился от какой-то преграды внутри, которая долгое время мешала ему дышать полной грудью, и уже облегчённо продолжил:
– В нашей стране, гражданин следователь, свобода слова пока не запрещена. И потом, разве не справедливость была главной целью революции?
– Ты революцию не делал, Ярошенко, и не тебе судить о её целях. Когда большевики свергали царя – ты в навозе ковырялся, а сейчас заявляешь о своих правах, – Кривошеев пренебрежительно сжал губы, в глазах на миг блеснули два хищных огонька, очень похожих на взгляд волка, который Марку довелось увидеть однажды в тайге. – Нормы установлены советской властью, и всякого рода отребью не дано их обсуждать! Вот отправлю тебя в лагерь – почувствуешь, какие там нормы, и какие здесь.
Марк приподнял ладони и пошевелил пальцами, словно собирался сжать кулаки и наброситься на Кривошеева, но затем снова положил на колени.
– Менять нормы выработки я не призывал, а лишь попросил мастера выгружать дрова на входе в печь. На том расстоянии, которое заложено в нормах, а не за полсотни метров от неё. Перетаскать десять кубометров за смену и загрузить печь при таких условиях невозможно. Норма становится невыполнимой, и я каждую смену теряю кусок хлеба для ребятишек, – Марк внимательно посмотрел в глаза Кривошееву.
– О ребятишках вспомнил? – оживился вдруг Кривошеев. – А думал ли ты о них, когда бросал печь безнадзорно и, сломя голову, бежал в церковь?
– Не было такого, гражданин следователь. Печь я ни разу не оставлял без присмотра, – с решимостью ответил Марк, с горечью понимая, что здесь, в этом кабинете ему не дано доказать обратного. Значит, и в суде оправдания не будет, значит дальнейший разговор бесполезен. В его деле заранее всё предрешено. И он умолк.
Кривошеев безотрывно смотрел на арестованного, будто гипнотизировал его и ждал откровенного признания. Ждал, когда тот вскочит со стула, упадёт на колени и начнет умолять о помиловании. А он,
