осталась. Когда Беба вдруг уронила ложечку, офицер тут же подозвал официанта и попросил, чтобы тот принес «госпоже» другую. За этим последовали неизбежные вопросы, на которые пришлось отвечать. Отвечала она резко, явно не желая кокетничать; говоря по совести, ей не хотелось быть одной; ей недоставало голоса того парня из Салоник. А голос офицера явно намекал, что ей нечего рассчитывать на какое – то особое обращение. Такая дерзость была ей обидна и вместе с тем приятна – будто ледяная вода в знойную летнюю ночь. Звездочки и полоски на его погонах поблескивали в полумраке. Спросив разрешения и не получив его, он все же пересел за ее столик. Вынул из кармана пачку американских сигарет и положил рядом с ее сигаретами.
Звали его Рогакис, Мимис Рогакис. Родом он был из Патр и имел место в Мегало Певко, где скоро будет заниматься расшифровкой аэрофотоснимков. Говорил Мимис уверенно, властно сжимая губы. Отутюженная форма сидела на нем безукоризненно. Беба спросила, почему он избрал военную службу и не захотел сделать какую – то иную карьеру. «Потому что армия, – отвечал он вполне серьезно, – это авангард избранных, гвардия спартанцев». Мимис восхищался курсантами с детства, и ему хотелось стать военным – но не просто военным, а поступить на такую службу, которая обеспечивала бы, кроме денег, еще и моральное удовлетворение, ну и, конечно, быстрое продвижение по службе. «Задача армии, – говорил он, – защищать идеалы нации и подавлять всякую антинациональную деятельность. А такую задачу может выполнить только каста специально отобранных и обученных людей». Беба слушала его, не перебивая; отметила только, что ему очень идет военная форма. Без нее он наверняка был бы совсем другим человеком. Лейтенант не сводил с нее блестящих глаз. Будь у них ресницы, они были бы еще красивее.
Мимис рассказывал, что давно мечтает попасть в Америку – он окончил курсы английского языка и хочет стать специалистом по психологической войне; что это была за война, он не уточнил. Но чем больше он о ней говорил, тем больше вытягивались его лицо и шея; казалось, еще немного – и он зашипит как змея и изо рта высунется дрожащий раздвоенный язык. Бебе хотелось надавать ему пощечин, расцарапать лицо в кровь, прежде чем офицер опомнится и набросится на нее. Внезапно она ощутила к нему такую же ненависть, как к немцам в оккупацию, как к агентам Асфалии. А он продолжал широко улыбаться, и эта улыбка, казалось, была такой же немнущейся и прямой, как складки на его мундире. Мимис положил руку на спинку стула и наклонился к ней. Эта близость волновала ее, вызывая смутную тревогу; по коже пробегали мурашки. Уже не возражая, Беба позволила офицеру сесть за руль «Шкоды», а сама села на место Власиса.
С тех пор она каждый день в восемь вечера ждала его, сидя в машине, в одном из переулков близ площади. Мимис приезжал в военном «джипе», выходил чуть поодаль и отпускал машину, а затем мягко, как кошка, юркал в «Шкоду», и они молча ехали мимо закрытых сувенирных киосков в одну из кофеен на городской окраине.
Однажды
