которых ты не простишь себе до конца дней. Потому что сын спустился на пятый ярус, в сокровищницы, оставшиеся от предков, и нашел драгоценность. Не величайшую: просто очень крупный изумруд. Еще он отыскал камень с острым краем. Щербатый кремень распорол сыну лоб, на три пальца выше переносицы, и безумец вложил изумруд в рану. Наверху, вне Шаннурана, ничего ужасного не случилось бы. У внешних людей такая рана оставила бы уродливый, звездчатый шрам, а может, загноилась бы, и пришлось бы промывать ее вином и отваром трав. Наверху – да, но не в толще шаннуранских гор, где жизнь с избытком пропитана страстями Хозяев.
Изумруд врос.
Сын кричал три дня. Он видел картины, сжигающие мозг, слышал требования, смысла которых не понимал, вспоминал события, каким не было места в памяти а'шури. На четвертый день он снова взялся за кремень. Кровь лилась по его лицу, пока крошащееся лезвие выковыривало «третий глаз» – зеленый, хищный. Когда же изумруд выпал, оставив во лбу багровый, запекшийся цветок из лоскутов кожи, погасли и два сыновних глаза, данные безумцу при рождении. Окостенел язык, утратив способность к осмысленной речи. Все, на что хватило несчастного – заползти в камеру, где раньше томился юный беглец, сесть у стены и ждать смерти.
– Двадцать лет, – сказал шаман.
Да, молча согласился ложный шури'аш.
– Смерть. Ты ждешь ее двадцать лет.
Из лаза послышался далекий шорох.
– Ты жив. Почему?
Не знаю, без слов ответил сын.
– Еда. Питье. Сон.
Что это, спросил ложный шури'аш. Я забыл.
– Почему ты жив?!
Жив, повторил сын. Что это? Я забыл.
– Ты грезишь?
Шаман знал, что нет. Этот разговор, когда один спрашивал, а второй молчал, повторялся всякий раз, год за годом. Зачем ты ходишь сюда, спросил шаман самого себя. И дал ответ: я надеюсь, что найду его мертвым. Не мумией, которая живет вопреки здравому смыслу, а честным мертвецом. Трупом, лужей, впитавшейся в известняки; частью стены. Тогда я успокоюсь.
– Она вылизывает тебя?
Не скажу, молчал сын.
Шаман вспомнил, как бесновалась Вдова после побега. Шаннуран содрогался от ее гнева. А'шури попрятались в укромнейшие из залов и галерей; кое-кто выбежал наружу, боясь, что горы рухнут и станут им гробницей. Нет, обошлось. Вдова успокоилась, и все вернулось на прежние, давно известные пути. Разве что Черная Вдова стала реже избирать пленников в пищу, и чаще – в сыновья. Впрочем, приемные сыновья умирали чаще обычного, не выдержав вскармливания и вылизывания. Гонясь за количеством, Вдова останавливала свой выбор на тех, кто был годен лишь отчасти. Шаман иногда думал, что бедняги скорее решились бы стать Вдовьим обедом, чем Вдовьей долей…
– Что? – громко спросил он.
– Отряд, – доложили из коридора. – Вернулся.
– Пленники?
– Восемь.
– Хорошо.
Я вернусь, шепнул он сыну. Родится мальчик,
