сказал я, шепча прямо в землю. – Я передумал и решил тебя выпустить.
Ничего. Ни звука. На этот раз он точно мертв.
Я поднялся и пошел за очередным куском асфальта. Уложил его на место и уже начал распрямляться, как вдруг услышал едва различимый кудахтающий смех, доносящийся из-под земли. Я присел и наклонил голову – если бы у меня были волосы, то сейчас они свисали бы на лицо, – и просидел в такой позе почти минуту, слушая его смех. Звук был очень слабый, но он все-таки был.
Когда смех прекратился, я принес следующий асфальтовый квадрат. На нем виднелся кусок желтого пунктира дорожной разметки, который выглядел как тире. Я наклонился, держа его в руках.
– Ради Бога, Робинсон! – услышал я всхлип. – Ради любви Господней!
– Да, – улыбнулся я. – Ради любви Господней!
Я уложил эту чушку вплотную к предыдущей. Больше я его не слышал.
Я вернулся домой в тот же вечер, часов в одиннадцать. И сразу же бухнулся спать. Проспав шестнадцать часов кряду, я встал и пошел на кухню, чтобы сварить себе кофе. И вот там-то меня и скрутило. Я буквально сложился пополам, извиваясь и корчась от боли. Одной рукой я схватился за поясницу, а другую закусил, чтобы не закричать.
Через пару минут я сумел кое-как разогнуться и отползти в ванную. Там я попытался встать, но спину снова пронзило болью. Повиснув на раковине, я кое-как дотянулся до аптечки и достал второй пузырек эмпирина.
Я сжевал три таблетки и открыл воду, чтобы набрать ванну. Пока она наполнялась, я лежал на полу, а потом содрал с себя пижаму и исхитрился забраться в ванну. Я пролежал там целых пять часов, по большей части – в полубессознательном состоянии. Когда я вылез, то уже мог ходить.
Худо-бедно, но все-таки.
Назавтра я пошел к хирургу. Он сказал, что у меня ущемление трех дисков и серьезные смещения позвонков в нижней части позвоночника. Спрашивал, не пытался ли я замещать какого-нибудь циркового силача.
Я сказал ему, что копался в саду.
Он сказал, что мне надо ехать в Канзас-Сити.
Я поехал.
Меня прооперировали.
Когда анестезиолог наложил мне на лицо резиновую маску, я слышал голос Долана. Он хохотал из шипящей тьмы, и я понял, что умру.
Послеоперационная палата была выложена водянисто-зеленым кафелем.
– Я живой? – прохрипел я.
Медбрат рассмеялся.
– Похоже, живой. – Его рука легла мне на лоб. У лысых вся голова – сплошной лоб, от бровей до шеи. – Какой у вас сильный солнечный ожог! Боже мой! Он как, болит? Или вы все еще не отошли от наркоза?
– Все еще не отошел, – ответил я. – А под наркозом я разговаривал?
– Да.
Я похолодел. До мозга костей.
– И что я говорил?
– Вы говорили: «Здесь темно! Выпустите меня!». – И он опять засмеялся.
– Ага, – сказал
