глаза свои, сквозь которые потекли вдруг брызнувшие ручьем слезы.
– А это, – проговорил старец, – это древняя «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет», и таковой вам, матерям, предел на земле положен. И не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой – есть единый от ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя и на твои слезы радуется и на них Господу Богу указывает. А младенчика твоего помяну за упокой, как звали-то?
– Владимиром, батюшка.
– Имя-то милое. Помяну, мать, помяну, и печаль твою на молитве вспомяну, и супруга твоего за здравие помяну. Ступай к мужу и береги его. Увидит оттуда твой мальчик, что не бережешь ты его отца, и заплачет по вас: зачем же ты блаженство-то его нарушаешь? Ведь жив он, жив, ибо жива душа вовеки, и нет его в доме, а он невидимо подле вас. Ступай к мужу, мать, сего же дня ступай.
– Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое разобрал. Никитушка, ты мой Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! – начала было причитывать баба, но старец уже заметил в толпе горящий, стремящийся к нему взгляд изнуренной, на вид чахоточной, хотя и молодой еще крестьянки. Она глядела молча, глаза просили о чем-то, но она как бы боялась приблизиться.
– Ты с чем, родненькая?
– Разреши мою душу, родимый, – тихо и не спеша промолвила она, стала на колени и поклонилась ему в ноги. – Согрешила, отец родной, греха моего боюсь.
Старец сел на нижнюю ступеньку, женщина приблизилась к нему, не вставая с колен.
– Вдовею я, третий год, – начала она полушепотом, сама как бы вздрагивая. – Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил меня. Лежал он больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что тогда? И вошла ко мне тогда эта самая мысль…
– Постой, – сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее губам. Женщина стала продолжать тихим шопотом, так что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила скоро. – Третий год? – спросил старец.
– Третий год. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала…
– Издалека?
– За пятьсот верст отселева.
– На исповеди говорила?
– Говорила, по два раза говорила.
– Допустили к причастию-то?
– Допустили. Боюсь; помирать боюсь.
– Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе – и все Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже Божья… Любовью все покупается, все спасается. Уж коли я, такой же, как и ты, человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче Бог. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. Ступай и не бойся.
Он перекрестил ее три
