с ним быть не может) свое счастье и спасение, Варвару:
«[…] дочь-вдова 26 лет, – вся невинная и белая, с чистым звонким голосом, изящная и оживленная и как-то «вдалеке от всех» (подруг)… с нею дочка 6 лет, беленькая и востренькая (Шура).
Она мне рассказывала жизнь, а я ей не рассказывал: она – знала, как и все в городе»[11].
Их обвенчал тайно деверь, брат ее мужа («Я вас повенчаю. Записей не будет. Только сверх 1.000 условие: немедленно переводитесь в другой город (служба) и уезжайте. Уедете – и забудут. Без этого – толки. Что, как? И может раскрыться»[12]). «Пошли дети» – в глазах закона: никто, ублюдки. Сам он – двоеженец, подлежащий, раскройся это, «не только церковным, но и гражданским карам – разлучению с женой, с детьми и ссылке на поселение»[13]. Но дети его – они ведь, вроде бы, по всем словам звучащим, «о любви» – они за что оказывались столь караемы? Флоренскому Розанов писал – потрясенный, настигнутый болезнью Варвары Дмитриевны, «друга» – в то же время, когда невольно возникали «Уединенное» и «Смертное»:
««Мою историю», оказывается, все знали: Рачинский (учитель) – от меня. Победоносцев (с Рачинским на «ты»), митр. Антоний и, кажется, «весь святейший Синод» (оказывается, по письму летом ко мне – Никон Вологодский знает, коего в жизни я ни разу не видал). Все ко мне лично необыкновенно хорошо относились, чувствовал, что любят меня (м. Антоний, и – почти уверен – Победоносцев; Рачинский – сухарь – нет). И…
Выслушал же внимательно, с сочувствием только жандармский офицер в Ельце, который, вздохнув, сказал (о 1-й жене):
– Ничего не поделаете. Оставьте. Она вечно будет брать удостоверение от доктора, что больна, и к Вам всеконечно не поедет. Вообще это безнадежно.
Только он один. Не получив ни 1 руб. Молодец, спасибо. До могилы.
Вообще я «благодарная скотина». Но и «мстительная»… Младенцем кричал еще (когда, бывало, отклотит брат): «Я за плявду»… И бегу с кулаком на взрослого. […]
Но почему же «молчат»? не «как жандарм»?!
Почему? Почему?
Много лет думал.
– Да Христом испуганы. Он сказал: «Суть скопцы… Царства ради Небесного». И еще: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от духа есть дух».
И – все Евангелие.
«Его» боятся… И молчат. И трепещут.
«Действительно – беззаконие»…
В «Сибирь» бы…
А уж дети во всяком случае «не Розанова, а чьи-то»… (Теперь, с новым законом, усыновленные мною, через чиновников Комиссии прошений).
И поднялся «весь Розанов», на «всю Церковь».
Но все сообразив:
«Однако – все от Источника» – и «т. д.», «т. д.», «т. д.»»[14].
«Много лет думал» – не пустые слова: Розанов все дальше, идя от себя – стремился понять, что же именно, отчего так? Тот закон, о котором он упоминает,
