её на стол и заявил:
– Не смеешь, брат, не смеешь! – Он сам уже выпил и был навеселе. – Мы таких шуток не признаём. Раз приехал, должен остаться. Точка!
– Шарифулла-абый…
– Нет, нет, и слышать не хочу. Давай садись! Ты, брат, должен мою команду слушать! – И он наполнил чашку водкой.
– Шарифулла-абый, ты ведь сам из армии вернулся. Разве можно не выполнить приказ?.. Мне дали только один час. Через час я должен вернуться. У меня такой приказ.
Несколько секунд они молча посмотрели в глаза друг другу. Затем Шарифулла, подняв левую руку, сказал:
– Да, приказ – закон. Джизни[17], ты понимаешь, приказ – закон! Старшина Салимов говорит верно. Он должен ехать! Ну, Гумер, пусть ноги твои будут лёгкими! Пусть снова тебе вернуться…
Он протянул чашку с водкой, Гумер взял её.
– Я так скажу, Шарифулла-абый. Уже не придётся столько воевать, сколько отвоевали. Пройдёт немного времени, и мы все, как обошедшее вокруг земли солнце, возвратимся.
– Да, да, вернёшься, обязательно вернёшься! Тётушка Марьям, не лей напрасно свои драгоценные слёзы! «Вернусь», говорит, слышишь, «вернусь», говорит.
Марьям-абыстай, молча, с трудом старалась преодолевать свой плач. Но её слёзы, как святой источник из материнского сердца, продолжали течь. В этих слезах нет горечи мучительного переживания, в этих чистых, как жемчуг, слезах есть только вовек неостывающее тепло материнской любви. И Камиля, спешно наполнявшая мешок Гумера носками, полотенцем, платками и продуктами, начала всхлипывать и, ни на минуту не отрываясь от своего дела, заплакала. Галимджан-абзый, собрав всю свою волю, стараясь быть спокойным, терпеливым, охрипшим голосом сказал:
– Аминь, Шарифулла, аминь!
Гумер выпил свою чашку до дна.
– Папа, мама, родные мои, вы из-за меня так сильно не горюйте! Вот Шарифулла-абый быстро меня понял. И вы должны понять. Меня ждёт фронт. Надо с Гитлером покончить.
В глазах Шарифуллы при упоминании Гитлера вспыхнул злой огонёк:
– O, я бы этого Гитлера! Сдавил бы за самое его живое место, да так, чтобы он заорал на весь мир! – и он с такой силой сжал вытянутые вперёд руки, заскрипел зубами так, что казалось, будто бы в эту минуту сидящий где-то в Берлине Гитлер, потеряв покой, должен был слететь со своего стул.
У двери всё больше становилось детей. Начали собираться соседки. Желающих увидеть, расспросить, посочувствовать Марьям-абыстай всё прибавлялось. Это очень смущало Гумера. Он начал волноваться, что и вправду опоздает, и засобирался:
– Папа, ты ведь меня проводишь?
– Да, сынок.
– А ты, мама…
– И я, и я, – сказала она и с вдруг появившимся оживлением спешно начала собираться.
Гумер намеревался сказать: «А ты, мама, уж не переживай и не ходи», – но ничего не стал говорить.
Наконец, все они: Гумер, повесивший свой мешок на плечи, Галимджан-абзый, поменяв старую шляпу[18] на отороченную мехом шапку,
Джизни – муж старшей сестры или тёти. В татарской семейной иерархии – очень уважаемая персона.
По обычаю, за столом не положено сидеть с непокрытой головой.
