в читателе. Он – не подумайте – не только Драйзера читал. Он многое читал и ограниченным в познаниях не был. Но Драйзерова трилогия – бац! – и сделала с его сердцем то, что сделал сыр с Лисой у Ивана Андреевича Крылова:
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, —
Лисицу сыр пленил…
Пленилось сердце. Остановилось прежнее течение жизни. И однажды плененное «сырным духом» сердце будет, пожалуй, всю жизнь искать воплощения своих грез поры первой любви. И найдет что-то, и разочаруется в чем-то, и утешится чем-то (не без того). Но это будет движение поезда вслед за локомотивом, паровозиком даже, где роль поезда сыграет жизнь, а роль паровозика – в юности прочитанная с любовью большая книга.
Другой известный мне человек прочел Федора Михайловича Достоевского. Раньше, чем Драйзера. (Тут ведь важно, чтó раньше прочтешь.) И не всего Достоевского он прочел, а только «Братьев Карамазовых». Да и не все его там увлекло. Но мушкетерский точечный укол в сердце произвела глава о русском иноке в первой части романа. И то, что нужно пострадать; и то, что нужно всю тварь благословить, к любви через покаяние прийти; и то, что из тишины и безвестности придут всенародные помощники, как и раньше приходили… В общем и целом эта глава заставила его плакать, бегать по друзьям с открытым фолиантом, убеждать, ссориться и спорить. Из друзей одни вступали в спор, другие смеялись, третьи попросту не открывали двери. Но да пусть их, друзей. Дело не в них, а в том, что одна глава из одного романа привела (непредсказуемо, как говорят – совершенно случайно) мирского молодого человека со временем в монастырь. Потому что если есть такое явление как русский инок и если в нем могут быть разрешены все вопросы русской и мировой истории, то нужно быть не до конца честным человеком, чтобы плакать над романом, а жизнь не менять. Честный человек, если уж что, обязан жениться. И если уж заплакал над строчками, через око в душу заползшими и там разлившими свет, то надо делать что-то. Даже этим самым русским иноком становиться надо. А как иначе?
Своя мера
ИНАЧЕ никак. И так или иначе человека делают книги. Или их отсутствие. Человек лепится буквами и страницами, как лепится глина руками гончара. Вернее, не буквами и страницами, а смыслами, которые в них живут и через них дышат. Есть и другие пути. Есть Авраам, говоривший с Богом и не читавший книг, потому что ему не была подарена письменность. Есть Антоний Великий, спросивший философов: «Что раньше – книги или ум?» – «Ум, – отвечали философы. – Ведь из ума – книги». – «Следовательно, – сказал Антоний, – очистившему ум не нужны пергаменты». Философы умолкли, умолкнем на время и мы.
Помолчав, продолжим. Антоний был прав. Дело только в мере человеческой. Один – глубокий колодец, каков Антоний. О нем будут писать книги, и он станет причиной появления обширной литературы. Но много ли таких, как Антоний? Опять помолчим. Таковых единицы в истории, не только в эпохе. Нельзя норму великих вменять в обязанность малым. Малые под нормой великих согнутся и переломятся, отчаются и взбунтуются. Не только святости не достигнут, но и элементарной человечности рискнут лишиться. Малым нужна книга. Хорошая. Правильная. И не одна. Пусть Авраам книг не читал. Зато Моисей при дворе фараона уже читал, и ни одна из них не была Божественного происхождения. А потом и писал, и диктовал, и заповедовал не отпускать книгу закона от очей во все дни. Потому что у всех разная мера. И если вы соберетесь в театр (только проверенный, ибо там всякое бывает), а вам с упреком скажут, что святой Серафим или святой Сергий в театр не ходили, то будьте спокойны. Отвечайте, что вы со святыми себя не меряете; что отцы в пустынях ели твердую пищу, а мы в городах едва молочную перевариваем. Говорите, что мы еще не в гору идем, а едва на ногах стоять учимся. Нам разжиженная эстетикой нравственная пища куда полезнее неподъемной подчас аскетики. На время, конечно. Не навсегда. Такова же и литература.
Проект «Робинзон»
ОНА, литература, целые страны рождает. Вот что такое, к примеру, США, как не воплощение «Робинзона Крузо»? Человек, далекий от святости и одержимый жаждой заработка, попадает на безлюдный остров. Мучится, плачет, потом смиряется. Осознает все произошедшее как действие Промысла. Начинает обживаться. На помощь ему – целый сундук инструментов из старой жизни. Там и топор, и винтовка, и сухой порох, и даже зерна для посадки. Цивилизация Робинзона, как капля семени, высадилась на острове в лице его одного. И он пошел засеки рубить, землю копать, семена сеять, одежду шить, дичь стрелять… Библию читать. До этого он набожен не был, а на острове по неизбежности стал. У протестантов монашества нет, так Робинзон стал невольным анахоретом. А там и проповедником. В христианской истории именно монахи и были самыми успешными проповедниками и «культуртрегерами». Таков по необходимости и протестант Робинзон. Он сам кается, молится и читает Писание, а потом и находит местную паству в лице Пятницы.
Вроде бы невинная фантазия. Однако как велика сила идеи! Разве белые колонисты,
