и выдавал все, что знал и умел на ненормативном русском. «Суки, во что они превратили мою жизнь», – кричал он. Кого отец имел в виду, этого я тогда не понимал. Может быть, всех тех, кто встречались ему в этой долгой и очень непростой жизни, чьи поступки и поведение ломали его планы на жизнь и возвращение на родину в Японию, планы на будущее.
Зная свою слабость при опьянении и не умении сдерживаться, он напивался крайне редко. Как мне казалось, поводом такому взрыву мог быть тот внутренний нарыв души, прорвавшийся внезапно. Когда боль уже невозможно было удерживать в себе, он сдавался, позволив себе эту слабость, и сумасшествие отступало. За все время в моей памяти осталось лишь несколько случаев, дате пару раз, что произошли в течение моей трехлетней службы на флоте, о чем мне потом рассказывала мать.
Эти редкие свидетельства и давали повод для размышления о том, какое море горя терзало душу моего отца. Как жить с этим горем, откуда брать силы на то, чтобы сдерживать эту боль и оставаться еще и любящим мужем, отцом и просто работоспособным человеком, желающим хотя бы что-то в этой жизни сделать и не дающим себе повода даже думать, что от нее можно отказаться.
Как-то случайно я впервые прочел стихи Бродского. Все стало понятно, гений поэта сумел передать состояние его души, всю его боль и тоску о том, чего уже никогда не удастся вернуть, с чем придется жить до самого своего конца, будучи не в силах уже ничего изменить. Наверно, и с Магаданом отец не стал разрывать свою жизнь именно потому, что наше море его волновало и давало постоянные воспоминания о его родине, оно всегда его грело несмотря на то, что было ледяным 9 месяцев в году. И наш город стал для него роднее любого другого в этой стране. В 60-х годах они могли уехать с матерью куда-нибудь в Приморье, на родину матери или на Амур, а вот остались здесь.
Насколько гениален Бродский в своем понимании людской тоски и горя. Он и сам должно быть испытывал похожее чувство, поскольку так проникновенно сумел выразить их, оказавшись без родины и родных, без любимой и сына. Многие его стихи послужили толчком к пониманию моего отца.
Я как будто «завис» в своих раздумьях. А за столом тем временем шел неспешный разговор. Моя сестра рассказывала о том, каким был наш отец, как она его любила и как он любил ее. Мне этого слушать, очевидно, не хотелось. По большому счету мы никогда не понимали друг друга. Мариоко, как в редкие минуты нежности отец называл мою сестру, была внешне полной его копией: среднего роста, всегда слишком худа, как мне казалось, для девушки, с явными восточными чертами лица, с очень густыми черными волосами. В общем, настолько не похожи мы с ней, что, не зная нас, никто и никогда не сказал бы, что мы родные брат и сестра. Характер же у нее был точно материнский. Мы были полной противоположностью друг другу в восприятии жизни, в учебе в школе, в своих увлечениях, даже музыка нам всегда нравилась разная.
Я был всегда очень похож на нашу мать, а она – на отца. Мы были столь разными, что больше ссорились, чем дружили. Наши родители всегда очень хорошо понимали друг друга и с годами стали
