Крынкина не только про свои болячки гундела, но и сетовала на соседку, принимающую сразу по три мужика в день. Дорошина на участке без малого четыре года. Знала Аллу Голышеву как пациентку, к которой несколько раз приезжала по вызову на грипп и еще на какие-то хвори. Прониклась к ней симпатией. Бабке не поверила, конечно. Выйдя от нее и проходя мимо двери Голиковой, с удивлением обнаружила, что дверь приоткрыта. Позвонила, не откликнулись, вошла и, как любил говорить герой одного популярного телефильма, «картина маслом»: Голышева мертва, лицо в крови, на полу кровь и выбитые зубы. Дорошина визуально определила, но пульс пощупала и сразу по мобильнику набрала милицию. Дальше самое интересное, но вы же все знаете…
– Продолжай, – настойчиво повелел Кудрин, поглядев на Марьяну и прочитав в ее глазах явное желание услышать обо всем еще раз.
– По заключению экспертизы, дверь либо открыла сама хозяйка, либо с замками поработала отмычка: уточним! – возобновил свой доклад Паша. – Позвонили в офис, застали Романа Севрука. Он один как раз и был нам известен из круга ее близких знакомых. Севрук приехал, выглядел ужасно, находился как бы в шоке и прострации. На просьбу определить на глаз, что пропало, ответил, что вроде все на месте. Заявил, что в последний раз выдел убитую 7 июля, вскоре после гибели Миклачева, в офисе фирмы, куда забегал за документами для очередного процесса. Перекинулись, по его словам, ничего не значащими фразами. Посокрушались… Никаких признаков тревоги в ее поведении не обнаружил. Параллельно приехавший со мной на место преступления младший инспектор-дознаватель Аронов вел опрос соседки по лестничной клетке, той самой Крынкиной. Немедленно доложил мне о предварительных показаниях. По ее словам, примерно в десять утра в день убийства она видела в дверной глазок сперва одного мужчину, входившего к Голышевой, а спустя несколько часов, примерно в 13.00, – еще двух, выходивших. Этих последних не разглядела, они быстро из поля зрения исчезли, а вот первого узнала сразу, он прежде очень часто наведывался.
Здесь Паша сделал многозначительную паузу и, перейдя с языка доклада на повседневную речь, без ложной скромности позиционировал себя как сыщика, которому свойственны гениальные озарения.
– И вдруг у меня что-то сошлось, какой-то внутренний голос подсказал… Севрук-то еще не ушел, когда мне Аронов про эту бабку Крынкину докладывал. Я ему так вежливо: давайте, мол, выйдем, Роман Григорьевич, на лестничную клетку, покурим. Мне, мол, с вами тет-а-тет надо пообщаться, тут посторонних глаз и ушей много.
Выходим, я его так нежно под ручку, и к двери Крынкиной. И звоню. Он на меня уставился изумленно, но что-то уже почувствовал или догадался. Как-то сник еще больше. Бабка доковыляла, в глазок свой любимый посмотрела и открывает. И тут… – Паша торжествующе глянул в аудиторию – «Момент истины»! Она прямо с места в карьер и вякнула: «Вот он, голубчик, что к Аллочке-то приходил!»
Паша вкусил славы и продолжил докладывать «как положено».
– Роман
