так же, как маститые профессора-врачи. Достоинство, бьющее из всех пор организма, ни слова в простоте, демонстрация своей великой занятости. И «грузили» клиента не хуже, разворачивая перед ним пугающие картины.
– Мне часто приходится сталкиваться с подобными обвинениями, и я понимаю, что обвинение в разглашении врачебной тайны может обернуться крахом карьеры…
– Мало что грозит врачу такими неприятными последствиями…
– Два свидетеля? Это очень плохо. Готовьтесь к худшему, но помните, что последствия могут быть разными. Может быть очень плохо, а может – и не очень. Я, со своей стороны, приложу все усилия…
Маститые адвокаты оценивали (причем оценивали предварительно, с оговоркой, что окончательная сумма будет больше) свои услуги столь дорого, словно брались вытащить сухим из юридических вод серийного убийцу. И при этом добавляли, что сами они ужасно заняты, работают по двести часов в неделю (Анна умножала семь на двадцать четыре, но с уточнениями не лезла), поэтому делом Анны будет заниматься кто-то другой – ассистент или младший партнер. Разумеется – под неусыпным и неустанным контролем босса.
Честно говоря, чего-то вроде этого Анна и ожидала, поэтому и записала координаты парочки молодых адвокатов. «Юридического» опыта у нее пока еще не было, Бог миловал, но не первый день, все же, жила на свете, понимала что к чему.
В пробке на Волгоградке Анна подумала о том, что, будучи палатным врачом, она, как и многие ее коллеги, никогда не интересовалась документами, подтверждающими родство, при общении с людьми, представлявшимися родственниками пациентов. Всегда уточняла у больных, кому можно давать информацию об их состоянии, но этим дело и ограничивалось. А могла бы и налететь. Но вот парадокс – пока вела палаты, будучи ординатором, аспирантом и ассистентом кафедры, ничего подобного не случалось. Случилось сейчас, когда с родственниками пациентов практически перестала общаться. Жизнь бьет неожиданно и совсем не с той стороны, откуда можно было бы ждать удара.
На втором году клинической ординатуры Анна Вишневская считала себя состоявшимся врачом и, честно говоря, считала не без оснований. Во время обходов в ее палатах заведующий отделением, тот еще придира и буквоед, кивал головой и со всем соглашался. Если говорил: «а не сделать ли нам…», то слышал в ответ: «Уже сделано, Александр Станиславович…». Профессор Гишпурин, человек буйного нрава и необузданных страстей, любивший в гневе рвать истории болезней в мелкие клочья, Анне благоволил и ставил в пример не только ординаторам, но и тем, кто ординатуру окончил давно. Насчет рвать истории в клочья, это не преувеличение, Гишпурину, человеку со связями, и не такое с рук сходило. Однажды в прямом смысле слова вышиб из палаты студента-пятикурсника, дерзнувшего переговорить с соседом во время профессорской речи. Подошел, взял за шкирку, отволок к двери, распахнул ее свободной рукой и дал коленом под зад. Потом закрыл дверь и продолжил обход в абсолютной тишине, которую принято называть звенящей.
