перебил его Курбский, в голосе его чувствовалось раздражение, – велите завтра же войску отойти за Двину. Соберем силы и зимой вновь ударим!
Радзивилл еще поглядел на него с минуту, во взгляде его все еще читалось недоверие.
– Я подумаю над вашими словами. Ступайте, князь, – проговорил он, отвернувшись. Не прощаясь, Курбский поднялся, отдал слугам легкие домашние сапожки, вновь обул свои грязные сырые сапоги, промокший насквозь полушубок и вышел из шатра в темноту, где все еще лил дождь.
На следующий день войско отступило от Полоцка, открыв дорогу на литовскую крепость Озерище. Воеводы Пронский и Серебряный молниеносно подошли к ней и взяли в осаду, дожидаясь обоза и пушки. Курбский знал, что московитов нужно отбросить в ближайшее время, и тогда вновь возможна осада Полоцка. Он просил у Радзивилла войско, дабы обойти и ударить московитам в тыл, но Радзивилл вновь не поверил ему, и вновь упустил драгоценное время.
Спустя месяц крепость была взята русскими…
Когда из Великих Лук на помощь Полоцку выступил полк Пронского и Серебряного, из Вязьмы на их место срочно отправился полк Ивана Бельского. Среди прочих воевод под его командованием был и Данила Романович Захарьин.
Один из главных врагов знати теперь ощутил на себе их неприязнь. С его мнением не считались, в его сторону не глядели, не поднимали глаз, когда проходили мимо. И однажды Бельскому пришло послание от князя Горбатого: «Нынче главный волк в руках твоих. Пора покончить с этим». Сжигая послание в жаровне, Бельский осенил себя крестом, опасливо покосившись на иконы. Князь понимал, чего от него требовал один из самых могущественных бояр в государстве.
Подкупить двух человек из окружения Захарьина было проще простого, да так, что никто не узнал имя Бельского. Далее им вручили отраву, и князь ждал.
В Великих Луках Захарьин внезапно слег. После обильной рвоты и сильной лихорадки, продолжавшейся едва ли не неделю, он больше не мог встать – отказали ноги. Его лечили опытные европейские лекари, но ему становилось только хуже. Вскоре сам Иоанн узнал о болезни шурина и велел ему возвращаться в Москву.
И вскоре Данилу Захарьина по раскисшим дорогам везли в крытой повозке домой. Добирались тяжело и долго.
Наконец, во тьме повозка медленно въехала во двор Данилы Романовича. Дождь лил стеной. Холопы, освещая себе путь пламенниками, молча затворили за повозкой ворота. Подвезли прямо к крыльцу, чтобы не намочить больного. Когда носилки внесли в сени, раздался вой жены. Данила Романович лежал высохший и бледный, словно засушенный мертвец. Борода и волосы разом поседели. Он не видел того, что наконец приехал домой, не видел плачущей жены, кою сдерживал брат Василий Михайлович – он был в беспамятстве. В темной горнице, что за дверью сеней, на печке сидели молча дети боярина – сыновья Федя и Ваня, дочь Аннушка. Они наблюдали два дня страшную суматоху – матушка гоняла девок, те до блеска намывали дом (непонятно для кого), варили какую-то стряпню, стелили боярину ложе. И теперь их не пускают
