на телеге, со связанными руками, не мог слышать, как в лесу за Катиной спиной клацнул затвор и негромкий голос велел:
– Стоять!
III
Он пришел в себя оттого что голова его билась о дно телеги. Первой мыслью было: «Жив…» Второй: «Катя… что с ней?..» Третья и четвертая мысли появились одновременно и затеяли отчаянную борьбу в раскалывающейся от боли голове: «Расстреляют» и «Бежать! Как угодно, вопреки всем обстоятельствам – все равно сбегу!»
Наверное, эта последняя мысль ясно отразилась в его раскрывшихся глазах, потому что рослый детина, придерживающий между колен ручной пулемет, взглянул на него с ухмылкой и успокоил:
– Теперь не сбежишь, не волнуйся. Побеседуешь немного с начальством – и капут. Приведи в порядок совесть.
Гривцов заскрипел зубами, глядя в его сытое свежее лицо:
– Моя совесть в порядке… А твоя, гад?
Детина загоготал:
– А я ее сховал в надежном месте, пока война не кончится. Чтоб сохранней была! А то истреплется… – И одобрительно подмигнул Гривцову: – А ты ничего, сука, храбрый! Снайпером был, что ли? С двухсот метров из шпалера Моргунку в лоб засветил!
Гривцов скосил глаза и увидел на дне телеги рядом с собой мертвеца с повязкой полицая. «Это тот, с автоматом?.. Хоть одного уложил…»
– Жаль, тебя не уложил… – сказал он детине.
Тот нахлестнул вожжами лошадей и, обернувшись, ласково улыбнулся ему:
– Особенно тебе будет этого жаль завтра утром, когда я тебя вешать буду…
– Посмотрим!..
– Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.
Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.
– Чо лыбишься? – поинтересовался детина. – Что второй ушел от нас? Дак ты через час сам скажешь, где его искать.
– Не дождетесь, – сказал Гривцов.
– Дожде-омся, – пообещал детина. – И лучше сразу скажи. А то очень больно будет…
Они въехали в деревню.
– К управе давай! – закричали полицаи со второй телеги, ехавшие вслед за ними.
Управа помещалась в довольно просторном доме, где до войны, видимо, была школа или сельсовет. Над входом лениво шевелился под теплым ветерком красный флаг со свастикой в белом круге.
Толстый человек в немецком френче без погон вышел на крыльцо и обвел подъехавших ленивым взором:
– Так… Одного ухлопали, одного захапали… Так на так. Ну, тащи его ко мне – беседовать будем…
Гривцов сам, превозмогая боль, слез с телеги и шагнул на крыльцо. Пошатнулся.
