горожанами. Здесь их Третьяковка и Эрмитаж…
Костик безжалостен.
Капитолина более снисходительна к народному творчеству и сортирует картины по степени пригодности. Вдоль тёмной лестницы повешены самые бездарные полотна. На стенах залов – картины чуть получше, они достоверно передают расположение домов на той или иной улице, увековечивая Павловск современный, советский, революционный и императорский. И даже Павловск в каменном веке.
А вот картины с вазочками и цветочками Лукич неоднократно порывался сжечь на помойке:
– Плеснуть керосинчиком – ха!
Но Капа убеждала, что нельзя так ранить чувства дарителей, и продолжала принимать народное искусство.
Хотя по-настоящему народным в Павловске был лишь один художник – Синицын.
Каждый маленький городок – самодостаточная вселенная. В ней есть свой астроном и свой садовник. Свой лекарь и поэт. И даже свой придурок и юродивый.
И Костик присутствовал в этой вселенной в каком-то качестве. И Рабкин.
И Лиза. Хотя она не понимала, в какой роли.
Но вот в роли городского живописца был точно Синицын.
Свои картины он тоже дарил в музей.
Там Лиза их увидела и ахнула, узнав, что нарисованы они дёшевой краской для ремонта.
Вместо холста у Синицына – фанера. Вместо тюбика – ведро из «стройтоваров».
Его палитра – реализм больничных коридоров, привокзальных туалетов и казённых стен. Но, смешивая эти обывательские краски, он, словно фокусник, вытаскивал из пластиковых вёдер яркие букеты.
На первой же неделе Синицын принёс в музей лиловые шары, подписанные как «Пионы».
– Лиза, примите в дар. Для вас писал.
– Мерси, – ахнула Лиза.
Пионы напоминали классические розы, но Лиза не стала строить из себя биолога.
– Чудесные пионы! – воскликнула она. – И рама к ним подходит!
Рама к картине была сделана из старых плинтусов, ошкуренных и подновлённых лаком.
Как и Лукич, Синицын в молодости отучился в «Мухе», а сейчас сидел на скромной пенсии. Нет денег на хорошие материалы. Поэтому картины – на картоне, на доске. И масляною краской для пола и для стен.
От его работ веяло напольным андеграундом. И свободой рисовать чем угодно.
Музейному художнику Синицыну – за семьдесят. Он старше Лукича.
Сидя на диванчике, Лиза подслушивала их смешные разговоры:
– Я скоро от склероза всё перезабуду. И заново буду с тобой знакомиться каждое утро. Ты будешь мне рассказывать, кто ты такой, откуда, – подначивал Лукич.
– А ты мне будешь про себя рассказывать, – соглашался с ним Синицын.
– Нет. Я же всё перезабуду! Ты будешь мне рассказывать, кто я. И как зовут, и адрес. Потом напомнишь, как познакомились с тобой, в каком году.
– А вдруг и у меня склероз? И я не вспомню?
– Тогда
