style="font-size:15px;"> Этот сон, устрашивший его, Сковорода записал сразу же и оставил его в своих заметках, перешедших позднее к Ковалинскому. «Через три дня прибудешь в плодоносную свою Пифию», – рассказывал Критону свой сон Сократ, когда тот пришел объявить ему о приговоре. Сон есть божественное откровение, особый знак судьбы, древний оракул – никак иначе и не мог воспринимать Григорий Варсава увиденное.
Этот сон разрушал его коврайское эпикурово счастье.
Да и было ли счастье? Стоило ли покидать веселую и звонкую рощу и уходить в сумрачный лес в поисках своего Вергилия?
Тогда же, в 1758 году в Коврае, Сковорода сложил песню 19-ю на изречение: «Несть наша брань к плоти и крови… Попирай льва и змея… Возьми меч духовный, ибо он есть слово божье…»
Ах ты, тоска проклята! О докучлива печаль!
Грызешь ты измлада, как моль платья, как ржа сталь.
Ах ты, скука, ах ты, мука, люта мука!
Куда не пойду, все с тобой всякий час…
И ждет Сковорода, и ищет Христа – «небесный меч», способный разнести этих «гадких зверей», что точат его сердце; ждет «свыше глас пресладкий, когда возревет». Из этого мучительного ожидания и произрос «Сад божественных песен» – его книга стихов.
Скука скучная, смертная в Сковороде произрастала не меньшая, чем в Александре Блоке. Она кружит вьюгой по сковородиной книге стихов, кровоточит глубокими ранами и укрывает саваном:
Объяли вокруг мя раны смертоносны,
Адовы бесы обошли несносны,
Нашли страх и тьма!..
Не его одного и не на него одного. Подобная тьма-тоска устрашит в Арзамасе Льва Толстого и заставит его бежать невесть куда – лишь бы прочь. У Сковороды она пробирается вовнутрь, таится в нем до поры до времени, жжет его пламенем, пока, наконец, не взрывается:
Откуда-то скука внутрь скрежет, тоска, печаль.
Отсюда несытость, из капли жар горший встал…
Не дает она ему покоя – ни в коврайских «глумлениях», ни в позднем странничестве. В 1785 году старец Григорий Варсава напишет:
Челнок мой бури вихрь шатает,
То в бездну, то ввысь ввергает.
Ах, несть мне днесь мира…
«Душа его в борении», – так напишет Эрн и назовет «Сады божественных песен» не иначе, как подпольем Сковороды, в душе которого «есть щели и дыры, и дыхание ада, врываясь опустошительной бурей, кидает его в разные стороны».
Он плачет – без слез, изнутри, «тайным плачем мира»:
Горе ти, Мире. Смех вне являешь,
Внутрь же душою тайно рыдаешь…
Но и внутри – нутро ядом отравлено.
Может быть, и не пристало в «Саду божественных песен» пастись «низким» харьковским басням, но не давал покоя Сковороде один сон, образ африканского оленя – того самого, что питается ядовитыми
