вокруг себя три раза, темнеет и говорит. И были те слова не добрыми, а злыми, потому из-за него тяготы вышли. И так молвил он людям и многих обманул, чуть ли не каждого уверяя, будто «всё ведает и предвидит». Волхв тёмный: «Я так сегодня той стороной, где солнце садится, просвещён, что никаких руссов нет, а есть варвары. Предлагаю каждому по его малым потребностям. Наступит или засуха, или иная беда. Все ваши реки вспять пойдут, и земли начнут меняться местами». И встал светлый князь, взял банку трёхлитровую под плащ, подошёл к волхву и спросил: «Ведаешь ли, что завтра утром случится, сука, и что сегодня до вечера?» – «Всё предвижу». И сказал князь: «А знаешь ли, падла, что будет с тобою сегодня?» – «Чудеса великие сотворю». Князь же, вынув банку трёхлитровую, огрел волхва, и пал он…
…геолог повалился на пол. Евгений, как палицей, размахивал банкой, опрокидывая стулья:
– Я тебе, урод, покажу «руссов нет»!
Герман навалился на Евгения, пытаясь отобрать банку. Битое стекло резало руки. Евгений хрипел, отпуская проклятья, но вскоре утих. Геолог лежал недвижимо. Его волосы слиплись в крови. Герман помог Евгению подняться. Приятели, тяжело дыша, стояли над геологом, всматриваясь в его открытые глаза.
– Это всё? Конец? – тихо спросил Евгений.
Герман опустился к телу геолога и послушал сердце:
– Бьётся.
– Это как получилось? – недоумевал Евгений. – Я его, что ли?
– А кто ещё? Я не трогал. Я мирно сидел и слушал волхва.
– Волхва? А куда он делся?
– Да вот он, на полу лежит, – указал Герман на геолога, – и один волхв, и второй – тёмный, он же геолог. Вот как сурица вставила. Да так по-русски, мать её.
– Стонет, стонет земля, – тихо произнёс геолог, – слышу, как стонет.
– Да это ты сам стонешь, – объявил ему Герман. – Давай поднимем его. Похоже, мозги целы. Теперь лишь бы память не отшибло.
Геолог лежал на прожжённо-засаленном диване с закрытыми глазами и невозмутимо спал. Евгений и Герман удручённо дремали за столом. Всем им было скучно во сне, но они терпели и не просыпались. Они догадывались, что пробудятся в осовремененной России, написанной в духе остервенело-капиталистического реализма. И пока они спали, она становилась всё более сложным запутанным текстом, где смешивались утопия будущего и мифология прошлого. Между умов её граждан проскальзывала философия внереального. А всякая идея, ими выношенная и взлелеянная, как дитя, сокращала им жизнь и исчезала прозрачным мотыльком над выкошенными русскими полями.
Ибо так возлюбила Мария Александровна Ульянова революцию, что отдала сынов своих единородных, дабы всякий верящий в них погиб, но имел жизнь вечную в истории.
Евгения и Германа разбудил бессмысленный и площадной великорусский мат. За окном рябая бабка поносила подростков, затащивших в её огород девку и помявших
