ой Любимовой, чей огнь души подвигнул меня на новую жизнь и бросил в литературу. Не без борьбы и страданий. Засел за роман, писал горячо и вдохновенно. “И ад следовал за ним” волею звезд появился в 1990 году в тогда суперпопулярном “Огоньке” и вывел автора из глухой секретности в относительную известность. Таня мужественно поддерживала меня, вдохновляла и, главное, не мешала, честь ей и хвала за это! До сих пор в ушах звучит стрекотание пишущей машинки, ноздри ласкают запахи щей и жареных кабачков, глаз радуют белые цветы яблонь за окном. Так что я прожил две жизни: одну в разведке (без Тани), другую – в писательстве (с Таней). Посему Тане-Танечке-Танюше и только ей с любовью посвящаю сей труд.
Приключения
Душа шпиона – это некоторым образом слепок со всех нас.
Люди Ваги Колеса, изловив осведомителя, вспарывают ему живот и засыпают во внутренности перец. А пьяные солдаты засовывают осведомителя в мешок и топят в нужнике.
Вместо предисловия
Москва, Тверской бульвар, 23,
Михаилу ЛЮБИМОВУ, эсквайру.
Дорогой сэр,
Памятуя наши плодотворные дискуссии о сокращении разведывательной деятельности противостоящих блоков, я рискнул прибегнуть к Вашей помощи по одному весьма щепетильному вопросу Месяц назад, когда я покидал рыбный ресторан “Скоте”, ко мне подошел человек, заявивший, что знает меня по телевизионным выступлениям (говорил он на добром ирландском языке), сунул в руки пакет и удалился, бросив на прощание “Уилки просил опубликовать это”.
Помните ли Вы шумный процесс над австралийцем Алексом Уилки, обвиненным не только в шпионаже, но и в убийстве? Называя эту фамилию, я допускаю натяжку, ибо Уилки жил и по фальшивым паспортам, используя еще массу разных фамилий.
Вернувшись к себе на Стенхоуп-террас, где, если Вы помните, мы провели немало приятных бесед за чашкой чая, я достал в библиотеке подборку старых номеров “Таймс” и внимательно перечитал весь процесс.
Алекс Уилки обвинялся в работе на советскую разведку, что он категорически отрицал, как и свое якобы русское происхождение. Держался он спокойно, смело, даже дерзко. Свидетельские показания оказались недостаточно убедительными, более того, у меня сложилось впечатление, что британские спецслужбы не были заинтересованы в раздувании всего дела, а даже пытались его замять. Основная часть процесса проходила за закрытыми дверьми. По слухам, значительная доля обвинений строилась на весьма драматических материалах, предоставленных американской разведкой.
Что касается загадочного убийства так и не опознанного лица, то Алекс Уилки сам признал свою вину, которую, правда, невозможно было отрицать, поскольку полиция схватила его на месте преступления. В итоге по решению суда он получил тридцать лет тюрьмы.
Связавшись со своими друзьями из секретной службы, я узнал, что незнакомец, подстерегший меня у “Скотса”, является уголовником, недавно освобожденным из тюрьмы, через которого Уилки передал пакет с рукописью, опасаясь ее экспроприации. Страхи его были напрасны, поскольку тюремные власти по устойчивой британской традиции всячески поощряют литературные экзерсисы, учитывая их исключительно целебное терапевтическое воздействие на заключенных.
Недавно в “Таймс” я прочитал очередную статью о жизни Уилки в тюрьме. Ведет он себя примерно, пользуется авторитетом у заключенных и по-прежнему отрицает свое русское происхождение. Мои друзья добавили, что он много читает, делает выписки (тюремным библиотекам Англии могут позавидовать многие оазисы культуры Европы) и считает свой литературный труд забавной игрой, которая завершит его бурную жизнь.
Теперь о самой рукописи.
У меня сложилось впечатление, что Уилки отважился на жизнеописание и, возможно, даже на исповедь, прикрыв все это фиговым листком литературной формы. Я не претендую на роль литературного эксперта, но мне не по душе ни излишний натурализм, ни манерность, ни шпионский сленг, ни постоянная само-ирония, доходящая до абсурда, которые мешают читателю окунуться целиком в повествование.
Уверен, что и Вы, сэр, будучи поклонником Чарльза Диккенса и Льва Толстого, во многом согласитесь с моими, возможно, не совсем зрелыми, суждениями.
Особенно поразила меня, сэр, эзопова манера повествования, все эти шитые белыми нитками “Мекленбург”, “Монастырь”, “Маня” и прочие выдумки отравленного конспирацией ума. Зачем это нужно? Неужели Уилки серьезно полагал, что его художественная проза может быть использована против него для пересмотра дела или для возбуждения нового дела о шпионаже? Если он так считал, то это не делает чести его специальной подготовке: в практике судов Соединенного Королевства не было еще дел, построенных на доказательствах,
