с ней рядом.
– Я должен вернуть вам изысканный комплимент, прекрасная леди. А вы что здесь делаете?
– Я? – сказала она, пожимая плечами. – Je m’ en nuie, mon ami[3], вот и все.
Они подошли к харчевне, но Маргарите совсем не хотелось заходить в нее. Вечерний воздух после шторма был так приятен, и рядом был друг, еще дышавший Парижем, хорошо знавший Армана, с кем можно было поговорить о тех веселых блестящих людях, которых она оставила. И она задержалась у входа в харчевню, сквозь празднично освещенные окна которой доносились звуки смеха, крики: «Салли! Пива!» Стук пивных кружек, клацанье костей – все это перемешивалось с глупым и безотрадным смехом сэра Перси. Шовелен стоял рядом с ней, его проницательные водянистые глаза не отрывались от ее хорошенького лица, нежного и детского в мягком освещении летнего английского вечера.
– Вы удивляете меня, гражданка, – сказал он, беря понюшку табаку.
– Неужели? – ответила она весело. – Но, маленький мой Шовелен, вы так проницательны. Я думала, вы давно уже догадались, что атмосфера, состоящая из туманов и добродетелей, существует не для Маргариты Сен-Жюст.
– Дорогая моя, разве одно не лучше другого? – спросил он с насмешливым удивлением.
– Одно стоит другого. И даже хуже, – сказала она.
– Странно. А мне всегда казалось, что для хорошенькой женщины жизнь в Англии особенно привлекательна.
– Да, мне тоже, – вздохнула она и добавила задумчиво: – Хорошенькой женщине позволено здесь хорошо проводить время с тех пор, как все приятное запрещено. Все, все, что они делали ежедневно.
– В самом деле?
– Вам трудно в это поверить, мой маленький Шове-лен, – серьезно сказала Маргарита. – Но частенько бывает, что целыми днями, целыми днями ничто не прельщает меня.
– А стоит ли удивляться тому, что умнейшая женщина Европы страдает от скуки? – галантно ответил Шовелен.
Она рассмеялась мелодичным детским смехом.
– И эта скука должна быть такой превосходной дрянью, иначе я вряд ли была бы рада встретить вас, – сказала она игриво.
– И это тогда, когда не прошло и года после заключения столь романтической партии.
– Да… года после заключения романтической партии… В этом-то вся и трудность.
– А, это идиллическая глупость, – откровенно саркастически сказал Шовелен. – Зачем жалеть о прошедших днях?
– Идиллические глупости недолговечны, мой маленький Шовелен… Они налетают на нас, как корь, и столь же просто вылечиваются.
Шовелен взял еще одну понюшку табака. По-видимому, он был очень привержен этой пагубной привычке, так распространенной в те дни. Или же просто пытался скрыть свой быстрый и проницательный взгляд, проникавший в души тех, с кем ему приходилось общаться.
– А стоит ли удивляться тому, что живейший ум в Европе страдает от скуки, – повторил он так же галантно.
Скучаю, мой друг (
