была очень артистичным, очень целомудренным, очень неложным проявлением очень подлинной религиозности. Руководствоваться только вдохновением, жить на свой страх и риск и не заручаться никакими гарантиями – этот нелегкий способ существования был его самым ярким даром. Жизнь Сопровского так сложилась, самим им была так выстроена, что она – или победа, или поражение, в зависимости от того, есть Бог или Бога нет. Но в таком случае это имеет отношение к каждому, и можно только восхищаться мужеством, умом и честностью человека, который жесткой связью связал разрешение своей участи с ответом на главный вопрос бытия. Каждая жизнь ответит в свой срок на этот вопрос, но Сопровский отважно упростил свою, как дробь, – до предела. И эта отвага вселяет надежду, потому что так безоглядно может вести себя человек, твердо знающий про себя: “Бог есть”, – а значит, есть другие весы, другая польза и другая серьезность.
Если мы уже пришли и скоро уходить, то жизнь Сопровского красива обреченной, трагической красотой, но если главный поход еще предстоит, то жизнь Сопровского исполнена настоящего драматизма.
После смерти Саши на его письменном столе была найдена бумага. С присущим ему педантизмом в бессонную ночь он занялся подсчетами. Он сосчитал количество своих стихотворений, стихотворных строк, размеров. Потом подсчитал влюбленности и друзей.
Этот жизненный итог заставляет сжиматься сердце от боли и от надежды!
1992
“Безумных лет угасшее веселье…”
О письмах А. Сопровского
Я совсем забыл об этих письмах. Когда зимой 2005 года вдова Сопровского, Татьяна Полетаева, дала мне распечатку книжки, которую семья и товарищи покойного собираются издать к пятнадцатой годовщине Сашиной смерти, в эпистолярном разделе рукописи не было ни одного письма на мое имя, чему я и не удивился. Впрочем, когда Татьяна сказала, что их и быть не могло, ведь вы с Сашей почти не разлучались, я уточнил, что вроде бы одно смешное зарифмованное послание существовало и надо бы не полениться и разыскать его. В ближайший же выходной, подняв домашний архив, я нашел более двух десятков писем от Сопровского, разложил их в хронологическом порядке и перечитал подряд. Оказалось, я забыл не только письма – я основательно подзабыл и самую молодость, и скорее всего – не случайно.
С некоторых пор я начал стесняться своей молодости, как родственника с шумными странностями, морщился, вспоминая иные фортели, и привык думать, что она была не бог весть как хороша: богемная вольница, причинившая столько огорчений нашим близким и приведшая в конце концов к гибели Сопровского. А все, неприятно беспокоящее память, имеет свойство как-то само собой из нее вытесняться. Но Сашины письма отчасти примирили меня с собственным прошлым. Даже если я не заблуждался на свой счет, скептически оценивая молодые годы, – дружество, остроумие и ненапускная веселость писем Сопровского воссоздали наше былое в лучшем, выигрышном свете. Так что часа два, потраченные
