или на себя. Живёте, как будто земли ногами не касаетесь, витаете где-то в облаках. Вроде как в уборную не ходите, не жрёте, как все люди. Что божьи птички. Оглянитесь, земля навозом воняет, вокруг грязь невысохшая, непролазная, ногу еле вытаскиваешь. Какая ж это к чёрту красота? И работа на каждый день, без святок, без гульбищ, тяжкая, с треском в хребтине, а вы красота-а-а! Э-э-э, да что говорить!
Затянувшись, Кольцов с силой выпустил дым, зло сплюнул себе под ноги, растёр плевок носком лаптя.
– Вот, если бы пузо чесать, лёжа на печи, или в тарантасах мягких да уютных с девками кататься, не думая о хлебе насущном, вот это красота! Тогда и поговорить о красивом можно, порассуждать об умных вещах. А то в навозе по самое горло, почти захлёбываются им, вон, уже из носа прёт струёй, из-за работы тяжкой голову от земли поднять некогда, а туда же, красота-а-а, тьфу твою мать! Есть что говорить, да нечего слушать, прости Господи! С луны свалились, ей Богу, с луны. Оглянитесь, принюхайтесь, разуйте глаза – какая ж это красота? Где она? Ау-у! Красота-а! Дерьмом воняет, а у них нос соплями забит, не унюхают. Всё им кажется, всё им чудится, что цветочки пахнут.
Ефим со Щербичем молча переглянулись, опустив голову, молчали. В наступившей тишине слышно было, как где-то на деревне заголосила вдруг баба, залаяли собаки, и спустя мгновение снова всё стихло, успокоилось. Только скворцы продолжали певчую перекличку, да никак не могли разделить добычу воробьи.
– А ты, Данила Никитич, удавиться не пробовал? – нарушил молчание гость. – Чем так жить, чем такими глазами на жизнь глядеть, лучше удавиться и не мучиться. Не думал об этом, Данила Никитич?
– Только после тебя, Макар Егорыч, – тут же ответил, не полез в карман за словом Кольцов. – На твоих поминках спляшу, и сразу следом за тобой.
– Ага, всё ж таки гулянки, развлечения ты в своей жизни допускаешь, раз на моих поминках плясать собрался? – гость с интересом уставился в Данилу. – Значит, не так уж и тяжела жизнь, если есть место и время погулять?
– Что ты этим хочешь сказать, торгашеская твоя душа? – тон хотя и остался покровительственным, но строгости и злости немного поубавилось. – Думаешь, земли панские да винокурню скупил, так ты уже богом местным стал, сейчас учить нас станешь?
– Да-а, тебя научишь, – примирительно заметил Макар Егорович, достал расчёску, принялся причёсывать и без того аккуратно лежащие волосы. – Я тебя уже остерегаться начинаю, не то чтобы учить.
– А и правда, Данилка, – вмешался в разговор Ефим. – Что-то в последнее время я тебя не узнаю: изменился ты, огрубел, что ли? Если смотреть на жизнь так, как ты, то и до петли недалеко.
– Вы что, сговорились меня учить? – опять занервничал Данила, подскочил с досок. – Исусики, ей Богу, Исусики! Да я сам кого хочешь научу, не то что…
– Ну-ну, успокойся, – Ефим хлопнул ладошкой, приглашая Данилу сесть рядом. – Давай послушаем, чего это такие уважаемые в округе люди к нам пожаловали.
Кольцов вернулся на место, гость подошёл ближе, присел на корточки, снова
