ты и сейчас не хочешь в этом признаться? Ну, хорошо, давай об этом не будем. У нас через неделю вечер встречи выпускников. Приезжай, почитаешь стихи… Выпьем немножко, потрепемся…
– Да я же не выпускник, а вышибник…
– Опять ты за свое… Разве можно быть поэту злопамятным…
Я приехал, и мы искренне обнялись.
И вдруг случилось нечто непредвиденное.
Один мой одноклассник, по кличке Пряха, уже в двадцать с небольшим лет ставший чуть ли не членом-корреспондентом Академии наук, сказал после нескольких глотков теплой водки из бумажного стаканчика:
– Ребята, я хочу у Жени, у Исак Брисыча и у всех вас попросить прощения… Это я тогда сжег классные журналы…
Все так и застыли.
– Но почему ты это сделал? – вырвалось у Исака Брисыча. – Ты же был всегда круглым отличником!
– Я первый раз в жизни получил пятерку с минусом, – виновато, но в то же время как бы оправдательно пожал плечами Пряха. – А я к минусам не привык…
– Ну что ж ты раньше об этом не сказал, сукин ты сын… – зашумели мои бывшие одноклассники. – Что же ты молчал в тряпочку, когда парня вышвыривали на улицу!
– Но я же в конце концов признался. Лучше поздно, чем никогда… За что вы на меня так набросились? Все-таки надо ценить муки совести… – вставая и надевая шляпу, оскорбленно сказал Пряха.
– Даже запоздалые? – язвительно спросил кто-то.
– Запоздалых мук совести нет… – с достоинством обронило афоризм восходящее светило науки, удаляясь.
Но меня он интересовал гораздо меньше, чем Исак Брисыч.
Я никогда не представлял раньше, что Исак Брисыч способен плакать. Он плакал не глазами – он плакал плечами.
– Почему я тебе не поверил тогда, по-че-му? Почему я тебе выписал «волчий паспорт»… Ты мог бы от отчаянья стать вором и, кто знает, может быть, убийцей… Это я бы тебя сделал таким, я… Какая страшная ошибка… – судорожно вырывалось у него.
После тех «посиделок» я больше не видел Исак Брисыча.
Недавно на Ваганьковском, совсем близко от могилы отца, я вдруг вздрогнул, прочитав четыре строки из моего стихотворения «Марьина Роща», высеченные на чьем-то могильном камне:
Поняли мы в твоей школе
цену и хлеба и соли
и научились у голи
гордости вольной воли.
Надпись на камне гласила: «Исаак Борисович Пирятинский. Педагог».
Шестьдесят лет прошло с той поры, когда моя детская рука нацарапала в ученической тетрадке в клеточку что-то похожее на стихи:
Я проснулся рано-рано
и стал думать – кем мне быть.
Захотел я стать пиратом,
грабить корабли.
У Багрицкого в «Контрабандистах» налицо явное раздвоение намерений: «Вот так бы и мне, в налетающей тьме, усы раздувать, развалясь на корме…» – и уж совсем наоборотное: «Иль правильней, может, сжимая наган, за вором следить, уходящим в туман…»
У того пятилетнего сорванца никакого
