Вот меня Хрущев пригласил помогать ему составлять первые списки по реабилитации жертв сталинского режима. Почему меня? Да потому что я воров ловил всю жизнь, а производством врагов народа из честных людей не занимался. И вижу вдруг, что списки первоочередников на реабилитацию для Хрущева кем-то уже составлены, но в основном из мертвых, а живых-то оттеснили, оставили на потом, а может, у них этого «потома» не будет – помрут, да и все дела. Свидетелей живых не будет. Как у тебя вчера. Задумался я – ведь у нас же столькие, чьи портреты мы на демонстрациях несли, вот кто были воры самого дорогого – жизней человеческих. Тогда я вытянул для Хрущева одну жизнь из груды других. Говорю – Никита Сергеевич, вдова Колчака Тимирева, оказывается, жива. Он не верит. Я ему все документы показываю, фотографии – с 1920 года сидит, только места заключения иногда меняются на ссылки, но все равно отсидка продолжается целых 36 лет. Один срок кончился в 1935-м, ее стали катать по стране на поездах, самолетах, показывать индустриализацию, попросили дать интервью для прессы, а она и сказанула: «Все это хорошо, но то только одна сторона нашей жизни. А сколько талантливейших людей гибнет за колючей проволокой. Я уважала в Ленине врага, а в Сталине нет». Когда это все Хрущев услышал, ему это так понравилось! Спрашивает меня: «Какая у нас самая большая пенсия?» Я говорю: «Да, по-моему, для старых большевиков, Никита Сергеевич».
Тогда он мне и говорит: «Дать ей эту пенсию, вдове адмирала Колчака. Хоть не большевик, а заслужила». Хошь верь, хошь не верь. И вдруг это дело застопоривать начали, заигрывать. Да что же за страна у нас такая, что все, и даже первый в ней человек, не могут сделать то, что они хотят – им другие не дают, на руках виснут. И вот представляешь, до сих пор упираются, и я слово свое даже такое изобрел – упыряются, потому что ведут себя как упыри, и она, старушка героическая, не реабилитирована до сих пор, каждую минуту может умереть, и у нее никакой пенсии нет. Про нее же книги будут писать, фильмы ставить… И я сейчас опять своими ворами больше занимаюсь, потому что до других не дотянуться.
Надо сказать, что старший Парфентьев пил, не пьянея, становясь все откровенней, и было видно, что ему не с кем поговорить, в то время как сын его быстренько размяк под повторявшееся: «Эх, Евгений Александрович», – после прикладыванья к армянскому коньячку из-под деревянного краника, наливая его, когда мама не смотрела, в чайную чашку.
Когда младший Парфентьев прихрапнул на диванчике и мама его укрыла почему-то своей оренбургской шалью прямо с плеча, старший Парфентьев спросил у меня с тоской и страхом самое-самое, его, видимо, тревожащее и самое неудобное для меня: «Скажи мне по правде – из моего чада получится поэт или нет?»
– Иван Васильич, не пытайте вы меня, – ответил я. – Но человек-то из него получился. Добрый человек. Не завистливый. Вам это мало?
– Но он же неприспособленный.
– Иван Васильич, да сейчас же все переполнено приспособленными, – ответил я. – Вы же его любить не будете, если он тоже таким станет.
