озареньем,дерево машет
стихотвореньем,
и улыбнемся:
«Надо идти».
«Я ругаю все напропалую…»
Я ругаю все напропалую.
Я друзьям-товарищам грублю,
и меня, такого, не целует
женщина, которую люблю.
И в смятенье я, бескрылый, стыну,
слыша рядом трепет юных крыл:
«Что с тобою? Как тебе не стыдно?
Разве ты такое говорил?»
И в глазах сверкает зло и храбро,
как пыланье дальнего огня,
мною же встревоженная правда,
но уже отдельно от меня.
К этой правде слабость не приводит.
Покаяньем ей не угодить.
Женщина встает. Она уходит.
Я ее прошу не уходить.
Положила руки мне на плечи,
спрашивает, как ей жить велю.
Спрашивает…
Что я ей отвечу —
женщине, которую люблю?
«От меня не укроется…»
От меня не укроется,
если спорим, грубим —
уезжаешь ты в поезде
с кем-то, очень другим.
Ест печаль меня поедом,
все надежды губя,
но иду я за поездом,
увозящим тебя.
И вдали, за рябинами
в темноте,
в пустоте
огонечек рубиновый
чуть дрожит на хвосте.
Огонек, мне не даденый
скуповатой судьбой, —
он кровиночкой краденой
уезжает
с тобой.
«Я буду сильным…»
Я буду сильным,
буду.
Я отведу
беду.
Близкое —
забуду.
В далекое —
войду.
Вот белые телята,
вот избы у ручья…
Держась за вентилятор,
на крыше еду я.
Кричит мне что-то тетя.
За взрывом взрыв гремит.
На бреющем полете
проходит «мессершмитт».
Не поднимаю взгляда.
Лежу,
глаза смежив.
Одно мне в жизни надо, —
чтоб я остался жив…
Но вот я, не убитый —
на десять лет иной,
иду с большой обидой
от женщины одной.
Плохое,
злое слово
я слышу, как в бреду,
но чувствую,
что снова
я завтра к ней приду.
Быть может, ждет награда,
а может, и беда.
Одно мне в жизни надо,
чтоб я услышал:
«Да»…
Я буду сильным,
буду.
Отдам себя суду.
Далекое —
забуду.
В
