села за окном вагонным.В тифу,
в крови Россия утверждалась,
и умирала на полу вагонном,
и на полу вагонном вновь рождалась.
Была дорога у России дальняя,
и дядя Вася был в дороге этой
и лекарем,
и бабкой повивальною,
и агитпропом,
и живой газетой.
Он всех поил какою мог бурдою,
всех утешал,
кого бедой мотало.
Была его работа добротою,
и доброта сейчас
работой стала.
Когда домой я поздно возвращаюсь,
я вижу —
свет в окне его не гаснет.
Кому-то дядя Вася возражает,
кого-то защищает дядя Вася.
Пусть кто-то в постоянном напряжении
лишь за свое на свете положение,
а дядя Вася
пишет прошения,
прошения,
прошения,
прошения…
«Женщины, вы все, конечно, слабые…»
Женщины, вы все, конечно, слабые!
Вы уж по природе таковы.
Ваши позолоченные статуи
со снопами пышными – не вы.
И когда я вижу вас над рельсами
с ломами тяжелыми в руках,
в сердце моем боль звенит надтреснуто:
«Как же это вам под силу, как?»
А девчонки с ло́мами веселые:
«Ишь, жалетель! Гляньте-ка, каков!»
И глаза синющие высовывают,
шалые глаза из-под платков.
Женщин в геологию нашествие.
Что вы, право, тянетесь туда?
Это дело наше, а не женское.
Для мужчин, а не для вас тайга.
Но идете, губы чуть прикусывая,
не боясь загара и морщин,
и, от ветки кедровой прикуривая,
шуткой ободряете мужчин.
Вы, хозяйки нервные домашние,
так порой на все ворчите зло
над супами, над бельем дымящимся…
Как в тайге, на кухне тяжело.
Но помимо этой горькой нервности,
слезы вызывающей подчас,
сколько в вас возвышенности, нежности,
сколько героического в вас!
Я не верю в слабость вашу, жертвенность.
От рожденья все вы таковы.
Женственней намного ваша женственность
оттого, что мужественны вы.
Я люблю вас нежно и жалеюще,
но на вас завидуя смотрю.
Лучшие мужчины – это женщины.
Это я вам точно говорю!
«В Бакуриани снова я. Так надо…»
В Бакуриани снова я. Так надо,
как это было надо год назад.
Деревья смотрят добро и мохнато,
и крошечные лыжники скользят.
Бездумная младенческая нега
в стране снегов и белых-белых тайн.
Наверно, снег идет отсюда в небо
и
