дно.Все мы порознь – как в поле травинки,
ну а вместе – Бородино.
Боль гражданства – не в собственной боли.
Тот, кто истинный гражданин,
защищает собою все поле,
даже если он в поле один.
Неизвестная
Дамам в море быть рисково,
но, войдя в рыбацкий быт,
с репродукции Крамского
Неизвестная глядит.
Дама в кубрике – явленье,
и тем более – одна,
только, нам на удивленье,
не смущается она.
И глядит, не упрекая
за раскаты храпака,
из России той – какая,
как Таити, далека.
Дремлет муфта на коленях.
Перед братией морской
перья страуса колеблет
козьеножечной махрой.
И от яростного хряска
домино или лото
чуть качается коляска
под названием «ландо».
Как нарочно, чтобы мучить
одиноких рыбаков,
петербургский хитрый кучер
не торопит рысаков.
И плакат про семилетку
возле мокрых сапожищ
грустно смотрит на соседку,
но от кнопок не сбежишь.
Неизвестная прекрасна —
это ясно, кореша.
Неизвестная опасна
тем, что слишком хороша.
И конечно, непохожи
наши жены на нее
по одеже и по коже —
стирка, штопка, ребятье.
Но в любой российской бабе
у корыта, чугуна
сквозь прибитое и рабье
гордость тайная видна.
И в старухах, и в девчонках
что-то прячется в тени,
и, быть может, тоже в чем-то
Неизвестные они.
А в любой Прекрасной Даме —
где-то – спрятанная мать,
и ее, быть может, тянет
нам тельняшки постирать.
И она кочует с нами
в чужедальные края
над волнами, сквозь цунами,
как рыбачка, как своя.
А когда мы у Камчатки
и во льдах идет аврал,
жаль, что тонкие перчатки
ей Крамской нарисовал.
Это стихотворение, как и следующее, родилось во время поездки с писательской бригадой «Нового мира» на Дальний Восток в январе 1971 года.
Соленый гамак
Как времени хитрый песок,
шуршит табачишко в кисете…
Ветшает вельбот из досок,
ветшают и люди и сети.
И слушают гомон детей,
по-старчески этому рады,
ограды из ветхих сетей,
прозрачные эти ограды.
Они отловили свое,
но ловят еще по привычке
то дождичек, то лоскутье,
то выброшенные спички.
То в них попадает звезда,
то лепет любви изначальный,
то чей-нибудь мат иногда,
то чей-нибудь вздох невзначайный.
Все ловят – и ветра порыв,
и песенку чью-то, и фразу, —
и, пуговицу зацепив,
ее отдают, но не сразу.
И делает старый рыбак —
из крепеньких, смерть отложивших —
себе на утеху гамак
из старых сетей отслуживших.
И, пряча внутри свою боль,
обрывками сирыми узнан,
зубами он чувствует соль
на серых узлах заскорузлых.
Качайся, соленый гамак,
в размеренном шуме еловом.
Любой отловивший рыбак
становится тоже уловом.
Мы в старости как в полосе,
где мы за былое в ответе,
где мы попадаемся все
в свои же забытые сети.
Ты был из горланов, гуляк.
Теперь не до драчки. Болячки.
Качайся, соленый гамак,
создай хоть подобие качки!
Но море не бьет
