То есть в тюху. Настоящим же Агаткам на лень и зависть времени жалко. Ведь вечность – это так мало и так прекрасно.
И она смотрит на меня довольная, будто думает, что теперь-то мне всё станет ясно.
Я обдумываю её слова, пробую в них разобраться, как в головоломке. Значит, Агатка может стать человеком. Ну, если не совсем, то почти. Кажется, что мне не хватает всего одной детали, вот-вот её за хвост схвачу, и тогда мне станет всё понятно не только про ТАМ, но и про ЗДЕСЬ.
– Скажи, а случалось когда-нибудь наоборот?
Она смотрит на меня строго.
– Ты хочешь знать, становился ли когда-нибудь человек Агаткой?
– Да.
Часы остановились, прислушиваясь к ответу пигалицы.
Она тяжело вздыхает.
– Каждая Агатка об этом мечтает. Мечтает, чтобы та, которую она сторожит и оберегает, превратилась в такую же, как она. Чтобы всё знала, всё помнила, всё прощала. Главное – всё прощала.
– Главное – для чего?
– Ну как ты не понимаешь? – и она смотрит на меня с величайшей досадой. – Для того, чтобы взяться за руки и убежать в поля.
– В поля?
– Ага, – она мечтательно заводит глаза к потолку. – Потому что там, – и Агатка взмахивает своей прозрачной рукой, – далеко за облаками, где кончаются и желток, и белок, начинаются Маковые Поля. Но по одному туда не пускают. Только вдвоём. И то – если за руки держаться.
И она смотрит на меня так озорно, так весело, что я понимаю, что всё это мне только что приснилось, что за окном – утро нового года, что солнце заливает комнату мёдом, а молоко разлито по пакетам облаков, что мятой пахнут твои руки, и… – Генка! Ты? Ты пришёл.
Мужчина, которого я люблю так сильно, как могут любить только две женщины сразу, наклоняется ко мне, приникает и шепчет так горячо, что я таю ещё до наступления весны:
– С новым годом, радость моя. С новым счастьем. Как же я тебя лю…
Я бы рада протянуть руки и прижать его голову к своей груди.
Но мне мешает лопнувшее на спине платье. И этот фартук, полотняный, с петухами который никак не желает найтись. Ну куда я его подевала, скажите на милость?
Я отстраняюсь от Генки, хмурюсь от сознания собственной беспомощности и спрашиваю:
– Скажи, Геночка. Ты наших кошек уже на балкон погулять выпускал? А Соне корму задал? Потому что если нет, то он, как всегда, скоро проснётся и голосить начнёт: Зоя, Зоя. Оно тебе надо?
Комната разлетается на тысячу мелких осколков, только Генкино лицо – удивлённое и беспомощное лицо влюблённого мужчины, кружится передо мной – словно обгорелый листок бумаги – ещё один круг, ещё. Кружится, пока я не произношу единственно возможные слова:
– Генка, любимый мой! Нам надо расстаться.
– Как расстаться? Почему расстаться? – спрашивает родное лицо перед тем, как упасть и рассыпаться.
– Потому что любить – это отдавать, – отвечаю я помертвелыми губами.
