на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда – разбила скляницу его в чулане! – так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.
В какой день вздумал серчать на нее! – ведь ныне годовщина смерти батюшки. Встав с кровати, юная графиня подошла к окну, и памяти ее предстала давняя картина: толпы великих людей, государь Петр Алексеевич во главе траурного шествия, лошадей множество в черных епанчах… Ах, горе, нет теперь у нее ни батюшки, ни матушки! Как счастливы были они в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь более года как уж нет ее… В последний день призвала к себе детей, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки мадам Штрауден. Явственно стояло перед глазами строгое и суровое, но такое милое, с ямочками лицо матери… И было так жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на нее из-за той безделицы…
Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что, ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять и уйти из дому! Не раздумывая, подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок – и к двери. Навстречу Дуняша:
– Далеко ли оболокаетесь?
– Вздумала погулять…
– Ваша милость, никак одни? – удивилась Дуня.
– Тоскливо мне, Дунюшка… Да и дело у меня есть… важное.
– Так я с вами! Бабушка ругаться станут.
– Нет, нет, я сама, сама… Мне в аптеку надобно, – придумала оправдание Наталья. Да ведь и вправду на Невской першпективе аптека есть, в которой можно разные травы купить, чтобы брат не серчал. – Только, голубушка, Дунюшка, ты смотри никому про то не сказывай! – И заспешила на черный ход.
Скоро оказалась на Невской першпективе, среди множества магазинов; заглянула в одну, в другую галантерейные лавки, купила позументы, нитки, а потом уж направилась к дому с вывеской «Щеголеватая аптека»… Отобрала там множество лекарственных и благоуханных трав и возвращалась довольная.
Ветер тем временем разогнал облака, и яркая синева явилась на небе. Высокая и тонкая графиня загляделась на небо, неловко ступила на заледеневшую мостовую, да и поскользнулась. Упала так, что муфта отлетела в сторону.
В ноге – острая боль, а над головой синее, как фарфор, небо. И в тот же почти миг на фарфоровой синеве возникла голова в зеленой треуголке, встревоженное лицо, черные глаза и брови: офицер Преображенского полка в зеленом мундире. Бросился к проезжавшему извозчику, мигом вышвырнул из санок человека в заячьей шапке – и назад, к Наталье.
– Больно? – спросил, но, не дожидаясь ответа, взял ее на руки и поднес к санкам. – Где дом ваш?
– На Фонтанной… – морщась от боли и краснея, отвечала она. – Возле моста.
– Уж не хоромы ли шереметевские?
Она кивнула.
– Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! – Он сел рядом, прикрыл ее ноги, наклонил
