для негобыл одним из треклятых,
непроизносимейших слов.
Он Гагарина и Солженицына крестный отец,
да и в живописи юморист-теоретик.
Сколько дров наломал, но зато сколько спас он голов!
Запихали в могилу его.
Сдался, капитализму могилы не вырыв.
Что-то скучно без стука
мужицким пахучим ботинком в ООН.
От хрущевских ракет
и до нынешних рэкетиров —
вот зигзаги сегодняшних
поствавилонских времен.
Чтобы память Хрущева почтить,
пригласила семья не лепилку-мазилку,
а штрафбатовца-скульптора,
кто его матом в Манеже покрыл.
Мрамор был черно-белый, как совесть,
а оттепель сунули в морозилку,
и для нас, как для новояпонцев,
Курилами сделался Крым.
Все же лучше хрущобы,
чем кров, бывшим братством народов сожженный.
На могилу царя-мужика,
кто отходчив бывал и жесток,
его бранью когда-то крещенный,
но все-таки им защищенный,
опускаю нельстивый,
зато и нелживый цветок…
Памяти матери друга
Нэнси Миллнер-Гулланд[9]
Я столько раз при жизни был угроблен.
Воскрес я от Сибири вдалеке —
мне подарили жизнь вторую Робин
и Питер —
на английском языке.
Меня считали в СССР опасным,
но помогла не кто-то,
а сама,
как самый первый заграничный паспорт,
пингвиновская станция Зима.
Я помню Сассекс…
А ты помнишь, Робин,
в квартирке-крохотулечке моей,
как встречу наших очень разных родин,
ту встречу так похожих матерей.
Шампанское, как ты теперь ни пенься,
но никогда не повторится он —
бокала Зины звон с бокалом Нэнси
особый,
нежный,
материнский звон.
Я интервью в газетах не читаю
политиков,
играющих с войной.
Я Нэнси с Зиной им предпочитаю —
вот им бы я доверил шар земной.
Все разное у нас —
привычки,
песни,
но молча руку разжимаю я,
и
Мать моего первого переводчика на английский Робина МиллнерГулланда. –
