младшего брата Анны Монс, бывшей когда-то первой любовницей Петра. Монса казнили, обвинив в злоупотреблениях, голову казненного выставили публике напоказ на вершине столба.
По преданию, когда Екатерина просила Петра помиловать ее камер-юнкера тот, мучимый ревностью, разбил вдребезги дорогое зеркало и сказал: «Эта вещь составляла лучшее украшение моего дворца, а я вот захотел и уничтожил ее!» Екатерина отлично поняла намек и возразила: «Разве дворец ваш лучше стал от этого?»
Еще одна легенда гласит, что когда Петр вместе с Екатериной проехал в коляске мимо этого столба, чтобы посмотреть на ее реакцию, Екатерина лишь равнодушно уронила: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности!»
Костомаров сомневается в том, что Екатерина действительно вступила в любовную связь с Монсом. Он пишет: «Едва ли возможно допустить, чтоб Екатерина своим коротким обращением с Монсом подала повод к такой ревности. Допустим даже, что Екатерина не питала к мужу столько любви, чтоб такая любовь могла удерживать в ней верность к супругу; но то несомненно, что Екатерина была очень благоразумна и должна была понимать, что от такого человека, каков был Петр, невозможно, как говорится, утаить шила в мешке и провести его так, чтоб он спокойно верил в любовь женщины, которая будет его обманывать. Наконец, и собственная безопасность должна была руководить поведением Екатерины: если б жена Петра позволила себе преступные шалости, то ей пришлось бы очень нездорово, когда бы такой супруг узнал об этом».
Но эта легенда, а, может быть, быль, вплотную подводит нас к новой теме: «Нравы придворных петровского времени и место женщины при императорском дворе».
Женщины при дворе
«Свет мой матушка, ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу тем, о чем я просил. <…> Я прошу, пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу – пожалуй, не держи гнева на меня…» – такие записки отправлял Вильям Монс своей возлюбленной (но не Екатерине, он был очень непостоянным молодым человеком и, по его собственным словам, вечно «спутан узами любви»).
Обращаясь к другой своей пассии, он допускал более игривый тон: «Сердечное мое сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, проклял бы тот час, в котором познакомился с тобой. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб».
Такая свобода в обращении с благородным женщинами была немыслима в допетровское время. В московских домах жены и дочери бояр не показывались на глаза никому, кроме домашних; только желая оказать гостю высочайшую честь, хозяин мог позволить жене поднести гостю чарку и поцеловать его в щеку. Любые попытки женщины хотя бы поговорить с мужчиной без
