хоть гвозди,слава Богу, в мастерской.
Вон в роще заиндевелой
ветка оголенная
закачалась.
День-деньской перед глазами
хладнокаменный январь.
На сугробе гребнем замер
вьюг стремительный словарь.
Я бы зиму-зимски пропил —
отлегло бы и с концом!
Но в окне девичий профиль
вспыхнул белым изразцом.
От какого наважденья
воплотилось на стекло
отпечатком сновиденья
мимолетное тепло?
Невозможный этот случай
не уложится в мозгу —
пальцы разве лишь колючей
изморозью обожгу.
Вот что в воздухе витало,
чем дышал я, что, хотя
слов, казалось, не хватало,
проявилось вдруг шутя!
Белыми мотыльками
вокруг фонаря
снеговерть обозначена.
Все хранит, что я утратил,
горькой памяти подвал.
До утра со мной приятель,
гость заезжий, тосковал.
О разлучных белых зимах
горевали вполпьяна,
словно вьюга нам любимых
навевала имена.
Не отбеливали совесть,
не тревожили грехи.
Помня все, забылись, то есть
впали в белые стихи,
не боясь тяжелым вздохом
эту легкость перебить.
Скоморох со скоморохом
может сам собою быть.
Ближе к трезвости по кругу
шли остатки папирос…
Проводил.
И впал во вьюгу —
в белый рой застывших слез.
Из ложбинки в ложбинку
снег пересыпается —
места себе не находит.
Тем лишь красит мой акрополь
стужи мраморная мгла,
что не сходит белый профиль
в нише светлой со стекла.
Пусть сосет тепло живое
этот стылый зимний свет,
пусть подобного покоя
ничего печальней нет,
но метелица немая
хоть поземкой да жива!
Вот и я припоминаю
побеспечнее слова
и спешу веселья ради
чашку чая нацедить —
ну, прилично ли в тетради
общей вздохи разводить!
Чем не скатерть-самобранка
чистый лист, в конце концов!
Чем еще не жизнь – времянка
сочинителя дворцов!
Вновь взметается
снежный смерч,
бесприютно свет обежавший.
Все лицо зацеловала —
мокрых век не разлепить.
Метят ласковые жала
все слезами затопить.
Шалью белой облипает,
нежным зверем льнет к жилью,
и в дверях не отступает,
тянет песенку свою.
Утихает на порожке,
растворяется
