сбавив тон, с легким смущением добавил: – Она тебе тоже кланяется. Так ты что же, так всухомятку и отпраздновал?
– Я, Данилыч, праздновал на работе, – сообщил Якушев.
– Ты ж мне сам звонил, поздравлял…
– Поздравил и дальше стал работать. Что не так-то?
– Да нет, все нормально… Вот же угораздило тебя с этой твоей работой!
Юрий на мгновение прикрыл глаза. В темноте под сомкнутыми веками зажглись, осветив низкий коридор с сырыми кирпичными стенами, тусклые редкие лампы в решетчатых проволочных колпаках, замигали косматые вспышки дульного пламени, и остро, как наяву, потянуло кислым пороховым дымом. Кто-то плачущим голосом кричал по-арабски – то ли молился, то ли ругался последними словами, в суете и грохоте было не разобрать; кто-то монотонно, на одной ноте, стонал, умоляя его добить – тоже по-арабски, но это Юрий почему-то разобрал и запомнил очень отчетливо. И над всей этой какофонией поголовного, отменно организованного уничтожения реял глубокий оперный бас генерала Алексеева: «Во избежание ненужного кровопролития предлагаю всем сдаться! Бросить оружие, всем лечь на землю, руки за голову!»
Да, подумал Юрий, что угораздило, то угораздило.
– Я чего звоню-то, – продолжал Быков. – Ты телевизор включи. НТВ врубай, не ошибешься. Там как раз вчерашний выпуск новостей начали повторять, минуты через полторы-две будет самое то. Вот жгут ребята! Это я понимаю – празднуют люди. А то – работа, обстоятельства… Нет бы собраться, посидеть, как встарь…
– Где? – выковыривая из пачки новую сигарету, спросил Якушев.
– Да какая разница? Хоть у тебя, хоть у нас…
– Разница в цене, – объяснил Юрий. – Москву заново отстраивать дороже, чем твою Рязань.
– Плохо я тебя в свое время воспитывал, – сокрушенно вздохнул Быков, – мало гонял. Как был ты дураком, так дураком и остался. Телевизор включи, клоун!
И положил трубку. Юрий чиркнул зажигалкой, прикурил, включил телевизор и, пока тот нагревался, одним глотком выхлебал из шершавой от присохшей кофейной гущи джезвы все, что в ней осталось. За окном кухни шумел, воняя выхлопными газами и горячим, несмотря на сравнительно ранний час, асфальтом Кутузовский проспект. Часы показывали восемь с какими-то минутами – естественно, утра, – но небо над крышами желтовато-серых сталинских многоэтажек уже утратило свежую голубизну, став мутно-белесым, как застиранная до последнего мыслимого предела джинсовая ткань. Все форточки в квартире были открыты, но в постепенно раскаляющемся воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения. Сигаретный дым лениво клубился в густом, как слегка остывший кисель, воздухе, и не столько рассеивался, сколько равномерно распределялся по всему объему квартиры, пропитывая занавески, скатерти, простыни и все остальное, что имело волокнистую структуру, способную его впитать.
– …танк Т-34, – заставив задумавшегося Юрия вздрогнуть, приятным женским голосом сообщил нагревшийся
