и говори со мной на польском, а не на армянском.
Обиженный замечанием отца, его холодностью, Владислав со слезами на глазах убегал к бабушке, которая любила его больше, чем кого бы то не было и, зарываясь мокрым лицом в ее колени, находил подле нее успокоение. Тихим детским голосом, еще неправильно выговаривая твердые звуки, мальчик шептал:
– Татик, татик (бабушка).
Леокадия с нежностью гладила его темные короткие волосы, еще по-детски мягкие и пушистые, приговаривала:
– Ах ты мой медовый, цветочек любимый, не плачь, успокойся.
И Владек успокаивался на ее коленях, всем своим маленьким тельцем прижимался к той, которых больше остальных дарила ему любовь и ласку – все то, чего лишал его отец. Вскоре он засыпал у нее на коленях и Леокадия передавала мальчика Брониславе, а та уносила спящего сына в его комнату – тихую, светлую, уютную.
Владислав с рождения был какой-то чудной, отличный ото всех. Он редко играл с другими детьми, предпочитая оставаться подле круга взрослых, и удивляя их всех своими недетскими умными рассуждениями. В саду Владек прятался от пристального взора Хафии и французской гувернантки мадам Шоше где-нибудь в тени ветвистой ивы, как бы отдаляя себя и остальных непроницаемой стеной. Когда голоса, зовущие его, затихали где-то вдалеке, Владислав облегченно вздыхал, впитывая в себя, в каждую клеточку своего тела, упоительный приторный аромат трав и душистых цветов, а ветви ивы в зелено-белой дымке скрывали его, словно защищая. Владислав ложился на мягкую траву – сам маленький как птенчик, и вслушивался в разговор окружающих его растений, он знал и понимал их таинственный язык; укрывая ладошкой росший одинокий цветок, он наклонялся к его головке, обдавая горячим дыханием, шептал:
– Ты совсем один, цветочек. Давай я стану твоим другом, буду ухаживать за тобой, петь песенки и никому не позволю тебя обижать. У меня много игрушек, и самые лучшие я подарю тебе. Меня зовут Владислав, а как тебя, цветочек?
Мальчик пристально глядел на одинокий цветок, пытаясь почувствовать каким-то неземным слухом, что тот ответит. Но цветок молчал: по-видимому, он не знал и не понимал человеческого языка. Сердце Владека в такие моменты начинало биться все сильнее и сильнее, разгоняя по сосудам алую кровь. В некоем трансе, не видя себя в реальном мире, как бы спрятавшись под невидимым колпаком, ребенок гладил лепестки, тонкие, нежные, приговаривая:
– Я сам дам тебе имя. Тебя будут звать Лу, – назвал первое, что пришло в голову.
И как только имя впервой было произнесено, цветок приподнял головку и выпрямил стебель. И какая-то непонятная-приятная теплота заполнила душу Владека, разлилась в нем самом, словно лучи солнца над долиной.
В иную ночь Владислав не мог уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Он плакал – тихо, без единого звука, боясь этим разбудить гувернантку. Он лил слезы оттого, что слышал в темноте, как плакала скошенная трава – страшно
