.

      Этот прадед, шут и казачок,

      В сальном и обтерханном камзоле,

      Верно, наслужить немного мог,

      Если думал день и ночь о воле.

      Спал в углу и получал щелчки.

      Кривоногий, маленький, нечистый —

      Подавал горшки и чубуки

      Барыне плешивой и мясистой.

      И, недосыпая по ночам,

      Мимо раскоряченных диванов

      Крадучись, согнувшись пополам,

      Сторонясь лакеев полупьяных,

      Покидал буфетную и брел

      Вспоминать средь черной пермской ночи

      Ржание кобыл да суходол,

      Да кибиток войлочные клочья.

      Видно, память предков горяча,

      Если до сих пор я вижу четко,

      Как стоит он – а в руке свеча —

      С проволочной реденькой бородкой.

      Наконец, отмыт, одет, обут,

      В бариновом крапленом жилете.

      Сапоги до обморока жмут,

      А жилет обвис, как на скелете.

      А невеста в кике, в распашной

      Телогрее, сдвинув над глазами

      Локти, разливается рекой,

      Лежа на полу под образами.

      «Замуж за уродца не хочу!

      Только погляжу, как всю ломает!»

      А уродец, выронив свечу,

      Ничего, как есть, не понимает.

      Девка хороша, как напоказ,

      В лентах розовых и золоченых.

      Но лишь только барынин приказ

      Исполняет жалкий калмычонок.

      Он не видит трефовой косы,

      Бисерного обруча на шее,

      Как не спит, как в горькие часы,

      Убиваясь, девка хорошеет;

      Как живет, смирившись, с калмыком…

      Так восходит, цепкий и двукровный,

      Из-за пермских сосен, прямиком,

      Дуб моей жестокой родословной.