способностей. И в толпе меня опознают только врач, фанатик и коллега.
Поэтому я ничего не знаю».
Меня тошнило от его пафоса.
Когда это становилось нестерпимым, я вскакивал, отталкивая старое кресло так, что оно стонало и скрипело, выбирался из-за стола, обязательно натыкаясь на острый угол, и бросался от одной стены кабинета к другой. Там всего-то и было, что пять шагов. Пять шагов в полумраке – я ни разу за эти дни не дотронулся до штор; пять скрипучих шагов по видавшему лучшие дни паркету; пять шагов дрожания света настольной лампы в глазах… потом я застывал у стены, прижавшись к ней щекой, отслеживая уходящие за пределы поля зрения мелкие трещинки в бледно-синей краске.
…Спустя неделю мне позвонили из полиции и сообщили, что «расследование убедительно доказало факт наличия несчастного случая». И дело закрыто, и я волен идти на все четыре стороны, и никому ничем не обязан.
И мне должно было стать намного легче: они ничего не поняли про меня.
Но стало только хуже.
Потому что загадка никуда не делась, и ни пропавший вторник, ни таинственная моя, несуществующая связь с Третьяковым так и не всплыли.
И «чужой» уже конструировал из этой истории новые стихи, а я понял, что не смогу просто оставить её позади.
– Редкий случай в моей практике, – детектив сидел прямо, почти не касаясь высокой выпуклой спинки стула. На коленях мой собеседник держал блокнот, страницы которого были заложены карандашом. Этот человек напоминал мне персонажей старых фильмов, и сам, наверное, был их ровесником, но тот, кто рекомендовал Филиппа Здрановского, сказал: «Он никогда не терпел неудач». И эти слова тоже казались пришедшими оттуда – из мира чёрно-белых кадров и честных парней в шляпах и плащах. Шляпу Здрановский не носил, плаща в середине июня тоже не надевал, зато у него были уже упомянутый блокнот и благородный чёрный зонт-трость.
Меня Здрановский подкупил манерой держаться с «этим «растением», то есть со мной. Единственное, что мы хорошо чувствуем, это отношение людей: преклонение, презрение, фанатизм, зависть, сочувствие, злобу, интерес, жалость – на любой вкус. Здрановский выбрал безразличие, одинаково удалённое от слепой ксенофобии и жгучей ксенофилии. Он отнёсся ко мне, как к человеку. Я ценю это в окружающих, это даёт мне возможность не проверять, нет ли на мне мишени.
– Впрочем… не редкий, а единичный, – уточнил детектив. – Не было ещё такого, чтобы клиент предлагал расследовать, гм, самого себя.
Я кивнул.
– Сойдёмся в цене, и, думаю, я узнаю, какая связь между Третьяковым и вами.
Сойдёмся, по счастью, сейчас в деньгах я не испытываю недостатка; на всякий случай я ещё раз повторил:
– Помните про особые обстоятельства – этот пропавший вторник. Если я что-то сделал…
– Я помню. И помню, что если вы правы, и эти обстоятельства имеют место быть, то я должен передать всю найденную информацию в полицию. Не боитесь?
