дизайн? – поинтересовался Гектор.
– Да, мои собственные разработки. Сейчас никто не интересуется растениями, а напрасно. Смотрите, вот эта цистия вместо плодов производит совершенно сферические шарики. Вот такие. А в живой природе ведь нет ничего шарообразного, шарообразность для жизни всегда была недостижима. Когда я подумала об этом, я решила это сделать. И я сделала это. Шарики очень прочные, как слоновая кость, наверняка их можно использовать.
– Но ведь все они разного диаметра, – заметил Гектор, – придется теперь изобретать кривые подшипники. Ну мы и такие изобретем специально для этого случая, правда?
– Ну и что? Если рассадить целую плантацию таких цистий, то можно набрать любое количество шариков любых одинаковых размеров. Главное то, что шарики идеально круглые, вы понимаете?
Гектор понимал.
– Я собираюсь разгадать секрет микротанцоров, – сказала Анна, – поэтому я занимаюсь растениями. Я работаю над этим уже полгода.
– Зачем?
– Мне кажется, – сказала она, – этот секрет гораздо страшнее и гораздо серьезнее, чем все думают. Я почти уверена.
Вечером она ассистировала ему на операции: лаборатория вела работы, связанные с регенерацией тканей. Гектор открыл стеклянную крышку ящика с мышами. Мышей было так много, что они сидели друг на друге. Белые, серые, с большими рыжими пятнами. Каждая задирала носик и смотрела школьным взглядом: «пусть вызовут, но только не меня». Гектор взял одну из мышей пинцетом за загривок, как берут котенка. Животное отчаяно визжало и сучило лапами.
– Вам ее не жаль? – спросила Анна.
– Конечно жаль, я ненавижу причинять боль, особенно таким крошкам. Но ей не будет больно. А что до жизни и смерти, то ее психическое содержание вполне стандартно и ничем не отличается от разума и памяти миллионов других мышей. Все равно что сжечь одну книгу из большого тиража. Это мы уникальны; каждый выходит тиражом в один единственный экземпляр. Притом напечатанный с ошибками. У них нет индивидуальной памяти.
– Но они же хотят жить.
– Они не живут, они существуют как шкаф или стул.
– Это жестоко.
– Еще бы. Но это наименее жестоко из всего, что я мог придумать. Вспомните Павлова с его собачками: он перекрещивал им нервы так, что у животного постоянно текла слюна. Оно могло или умереть от потери жидкости или вцепиться зубами в цепь, на которую его посадили, и висеть на этой цепи. Собачки предпочитали висеть и жить. Я их понимаю. Они висели на зубах по нескольку суток подряд, без сна и отдыха. Потом им поставили милый памятник. Будь моя воля, я бы изваял вот такую собачку, висящую на цепи. А вы говорите – жестоко.
– Сейчас другое время, – заметила Анна, – сейчас люди стали добрыми.
– Разве? Сегодня на улице я видел танцующего человека. Он танцевал с закрытыми глазами, потом упал и продолжал танцевать лежа. Он сильно разбил себе голову, но продолжал танцевать. Я собирался ему помочь, хотя бы остановить кровь. Но прежде,
