ледяной. Если бросить в такую воду лягушку, то она замерзала и переставала двигаться, опускаясь на дно. Ее можно было достать через месяц или через два и отогреть, она оставалась живой. Чистейший вкус воды из тех меловых источников Ложкин не забыл до сих пор. Мел в Еламове добывали открытым способом, его постоянно вывозили грузовиками, а весной глубокие меловые карьеры наполнялись водой. Когда вода нагревалась, в ней кишели головастики и мелкая рыбешка.
– Мне кажется, я знаю любой вид глины, какой можно найти в Еламове, – возразил Ложкин. – Вы же сами учили меня, когда я был ребенком. Вы научили меня любить глину, и показали мне все. И, к тому же, глину там копают все подряд, там глиняные ямы на каждом шагу, если бы там имелось что-то необычное, – как вы сказали, глина, из которой был слеплен Адам…
– Может быть, это и не та самая глина, – согласился дед, – но большой разницы нет. Поймешь, когда сам увидишь. А что касается ям на каждом шагу, это правильно. Так вот, нужная яма находится как раз под домом, под нашим домом, поэтому никто чужой там не копает… У тебя есть шприц?
Шприц в доме нашелся, одноразовый, пятикубовый.
Дед уверенным движением вогнал иглу себе в вену. Некоторое время он молчал. Минуту спустя его лицо расслабилось.
– Болеутоляющее, – объяснил он. – Не совсем болеутоляющее, но что-то вроде того. Обычно я не позволяю себе больше одного шприца в день. Но перед смертью можно расслабиться, верно? Поэтому сбегаешь в аптеку и купишь мне упаковку.
– Что за лекарство?
– Тебе не надо, ты все равно в медицине ноль. Эта штука меня поддерживает. Так вот, слушай. Я сказал, что ты не можешь брать из подвала ничего. Есть одно исключение. Можешь взять немного глины. Тогда ты сам проверишь, из этой ли глины был слеплен Адам.
Дед тоже был скульптором, как и Ложкин, у него было удивительное умение схватить и показать ту суть вещей, о которой никто даже не догадывался. Была и особая проницательность, которая иногда по-настоящему пугала в разговоре: порой дед ронял всего два или три слова и было понятно, что он видит тебя насквозь и даже больше, чем насквозь, – будто вывернутого наизнанку. В свое время деда боялись все в семье Ложкиных.
Особенно боялась деда бывшая жена скульптора Ложкина, остроносая Эльвира, которая явно не хотела принадлежать к семье и удрала при первой же возможности. Она отказывалась признавать Ложкина скульптором, на том основании, что он ни разу не смог продать ни одну из своих работ, называла искусство игрушками и отказывалась завести ребенка до тех пор, пока Ложкин не устроится на приличную работу. Приличная работа, по ее представлению, валялась на каждом углу. Остроносая Эльвира постоянно шпыняла Ложкина примерами удачно живущих соседских мужей, отвратительно тупых, злых, грубых и громко смеющихся, без малейшей искры божьей, и даже дьявольской.
В тот день дед все же сходил в больницу и вернулся оттуда веселым.
– Так было надо, – сказал он. – Если я помру в таком виде, весь поломанный и избитый, то тебе прямая дорога в тюрьму. Тюрьма,
