трудным в моей жизни. Сложнее всего было сломать отношение ко мне как к чужаку-дилетанту. Но китайский язык – это латынь Восточной Азии. Так что знания древнекитайской философии и литературы позволяли мне блеснуть перед японцами там, где многие наши японисты мне уступали.
Я нашел свой собственный подход к освещению Страны восходящего солнца. Задался целью найти скрытые пружины послевоенного экономического чуда в особенностях японского менталитета, человеческих отношений в этой малопонятной для иностранцев стране. Это подвело меня к мысли написать своего рода путеводитель по японской душе, каковым стала книга «Ветка сакуры».
Две большие разницы
Пытаясь описать японский национальный характер, я сравнивал его с китайским. И тут пришлось чаще противопоставлять, чем сопоставлять. Потратив пять лет на изучение страны и языка, а потом проработав семь лет в Поднебесной, я признаться, ошибочно полагал, что китайцы и японцы некие близнецы-братья (и по цвету кожи, и по разрезу глаз, наконец, по общей иероглифической письменности). Но жизнь заставила убедиться, что наши дальневосточные соседи являют собой, как говорят одесситы, «две большие разницы».
Несколько утрируя, скажу, что китайцы – это немцы Азии. В своем поведении они руководствуются логикой и рассудком. Японцы же в этом смысле – русские Азии. Они, как и мы, живут не умом, а сердцем. У них превалирует эмоция и интуиция. Коренится же этот контраст в отношении к природе, то есть к естественному, и к тому, что создано человеческими руками – к искусственному.
На взгляд китайцев, человек как творец – властелин, а материал – его раб. Японский же мастер не навязывает материалу свою волю, а помогает раскрыть его первородную суть. Наглядный пример – национальная кухня. В Китае это некая алхимия, умение творить неведомое из невиданного. В Японии же это искусство создавать натюрморты на тарелке. В отличие от геометрически расчерченного Пекина, хаотичный Токио вырос, «как растет лес». Японские градостроители, подобно местным садовникам, лишь подправляли то, что появилось само собой.
Но главный материал – человек. По мнению китайцев, личность можно и нужно лепить заново. Конфуцианство требует от человека постоянного совершенствования. Об этом напоминают флюгеры в виде карпов, вьющиеся над домами, где есть мальчики. Плыть против течения, стремиться вперед и выше – вот суть мужского характера, воплощенная в этой поэтической метафоре. Японцы же считают для себя примером сплавщика на плоту. Главное – найти стремнину реки и плыть по течению, лишь при необходимости отталкиваясь от берегов. Можно сказать, что китайцам религию заменяет этика (нормы взаимоотношений между людьми), японцам же – эстетика (культ природы, любование весенней сакурой, багрянцем осенних кленов, другие формы совместного обучения красоте). Однако обоим народам присуща склонность к самоконтролю и предписанному поведению.
Как у китайцев, так и у японцев идет постоянный поиск консенсуса,
