думай, – еще жестче говорит он, – прежде чем такими словами разбрасываться. Мы не пехота, забыл? Куда нам пленных девать? Вот сейчас придет приказ продолжать движение, так ты их что – в танк свой сунешь, что ли? Или привяжешь и заставишь бежать следом, словно кобылу за телегой? Или предлагаешь их отпустить? Может, еще и оружие вернем? Была б рядом пехтура, сплавили б им, а так… сам должен понимать. А вообще, Костя, ты сколько на фронте, полгода где-то? Ну, я поболе твоего, три машины сменил, многое повидал. Думаешь, панцерманы с нашими иначе б поступили? Танкисты в плен не берут, запомни это, хорошенько запомни…
Что ответить, я не нашлась. И все-таки это какая-то дикая жестокость! Даже если вспомнить о том, что фашисты творили на нашей территории. Но мы ведь – не они! С другой стороны, имею ли право я, двадцатипятилетняя девчонка, знающая о войне только из книг, фильмов да рассказов бабушки, которая, в свою очередь, знала только из рассказов своих родителей, имею ли я право осуждать их, отдающих такой приказ?! Видевших смерть. Узнавших, быть может, о гибели своей семьи. Освобождавших белорусские и украинские села, в которых уже не оставалось, кого освобождать…
– Ты прям как барышня, Костя, – укоризненно качает головой голубоглазый, по-своему истолковав мое молчание и склоненную голову. – Если б я тебя не знал, честное слово, решил бы, что ты труса празднуешь.
При чем тут трусость, абсолютно не понятно, но спорить я не стала. Да и потом, чего спорить-то? Ведь это – просто компьютерная программа. Пускай и очень качественная. Даже, пожалуй, слишком качественная какая-то…
– Ладно, возьми пятерых в сопровождение и прогуляйся. Погляди, – он кивнул в сторону населенного пункта, – что там делается.
Городок казался совсем небольшим. То ли городок, то ли деревня – в этой Европе и не поймешь. И разрушенный почти полностью. Авиация союзников постаралась? Или наши? Пойди пойми… Особенно неприятно – не неприглядно, а именно неприятно – выглядел большой богатый дом неподалеку от церквушки. Рухнувшая передняя стена открывала взору внутренности здания. Ощущение такое, как будто глядишь во вспоротый живот и видишь все внутренние органы. Или копаешься в чужом грязном белье… Цветастые обои с какими-то скособоченными, чудом не сорванными ударной волной картинами на стенах, выщербленный осколками кафель в ванных комнатах, перевернутая мебель, рассыпанные по полу книги, разбитая посуда и детские игрушки, нависающие балки перекрытий… Обломок чужой, безвозвратно разрушенной жизни…
Впрочем, это не мы, а они первыми начали войну; это их бомбы первыми вздыбили брусчатку советских улиц и обрушили первые здания со спящими внутри мирными людьми, женщинами, стариками, детьми, так что не о чем сожалеть. Так-то.
Я поспешно перевела взгляд. Пыльные узенькие улицы, усеянные обломками разбомбленных зданий, верхушки деревьев срезаны снарядами, ветер гонит прочь обрывки бумаги… И – пусто. Странно пусто. Хотя, почему странно? Жители попрятались по подвалам, пережидая, пока фронт отойдет на несколько километров, это нормально.
Только
