дрыгать! – весело сказал Теремрин и ловко перевёл разговор на Первую мировую, на, как тогда говорили, германскую.
Старик рассказал, как воевал, как был ранен, как принял революцию. И, уже посерьёзнев, прибавил:
– Дрыг-то оно дрыг. Но скажу тебе, командир, что немец – противник серьёзный. Верю, что одолеем, но придётся нелегко, ой нелегко.
Немного помолчали. Но путь неблизок, поговорить было время.
– А орден-то за что? Великий орден! Почётный! – вдруг спросил старик и сам подсказал: – За японскую?
– Так точно, за неё самую.
– Ну понятно, что за Хасан или Халхин-Гол?! Для той-то, давней Артурской, молод ещё, – заметил старик, назвав этак вот по-своему Русско-японскую войну 1904–1905 годов.
– Не то что молод – вовсе не родился, – засмеялся Теремрин.
– Ну а я на той давней Артурской, ещё при царе-батюшке, хватил лиху. Молодым ещё хватил. А вот уж на германской-то в годах воевал, – поведал старик, к удивлению, произнеся вот это самое – при царе-батюшке.
Теремрин снова увёл разговор от себя, стал расспрашивать про ту, давнюю, названную стариком Артурской.
Пожилая женщина, сидевшая напротив, долго прислушивалась к разговору, а потом, тяжело вздохнув, сказала с нотками печали в голосе:
– Э-х! Дед… Мы-то с тобой пожили на свете белом. По-разному, конечно, – кто как, – но пожили, а у него-то, – она кивнула на Теремрина, – и у его сверстников, почитай, только жизнь начинается, а тут… Опять этот германец поганый лезет. Что б ему пусто было.
– Ничего, не волнуйтесь, мы свой долг выполним! – бодро сказал Теремрин, а она не ответила, только посмотрела на него как-то очень тепло и мягко, по-матерински, и, отвернувшись к окну, смахнула слезу.
Было заметно, что в Москве люди как-то очень благодушно воспринимают то, что творится в мире. То ли большой город не даёт сосредоточиться на тревогах и опасениях, то ли кажется им, уже вкусившим и удобств, и прелестей городской жизни, которая была к тому времени уже полегче деревенской, что вот так всё в мире устроено, что будет незыблемым и спокойным.
Наконец поезд остановился в Туле. Теремрин вышел на перрон и тут же увидел палаточку со знаменитыми тульскими пряниками, памятными ещё с детских лет. Рабочий поезд отходил через час. Побродив по вокзалу, накупил пряников, ну и дождался, наконец, когда подали короткий – всего в несколько вагонов – состав. До станции Лазарево поезд тащился долго, хотя и ехать-то всего ничего – километров сорок.
Наконец кондуктор объявил станцию, Теремрин взял чемодан и спустился на низкую, едва возвышающуюся над железнодорожными путями платформу. Рабочий поезд продолжал стоять, как выяснилось, пропускал скорый, потому что Теремрин не успел дойти до станционного здания – одноэтажного, выкрашенного в грязно-жёлтый цвет, или просто перекрасившегося от постоянной копоти железной дороги, как в южном направлении промчался пассажирский состав со сливающимися на скорости в сплошные полоски вагонными
