должен быть чуть-чуть более влажным, правда? Когда я не отделяла белки, он был вкуснее.
– Тебе лучше знать, – ответила я, чтобы успокоить ее.
Слушая, как волнуется моя мать из-за белков в пироге, невозможно было представить себе, что в моем возрасте ее заставляли впрягаться в груженную яблоками тележку, на манер ослика, и тащить ее за собою через весь Освенцим. И теперешнее ее внимание к мелочам – не попытка ли зачеркнуть прошлое, показать всему миру: да, я позволяю себе заниматься ерундой, ничего дурного со мной не случилось.
Мы вернулись в гостиную. Отец отодвинул письма и стал рассказывать про свои чемоданы. Как он взял их с собою в дом, где прятался всего одну ночь. Как узнал, что на рассвете должен будет перебраться в более безопасное место, далеко за городом. Ехать туда надо было на велосипеде, чемоданы оказались чересчур тяжелыми и могли показаться подозрительными. Он пытался оставить их хозяину дома, но тот боялся держать у себя вещи человека, за которым охотится гестапо. Ночью они закопали чемоданы в саду.
– А что там было? – спросила я.
Отцу понравился мой вопрос.
– В основном книги, но я уже не помню какие. И конечно, моя скрипка. И старинная юла в виде танцовщицы в юбочке из металлических пластинок, пластинки звенели, когда она кружилась. И альбом с фотографиями.
Казалось, он говорит об этом в настоящем времени, словно исчезнувшие чемоданы могут появиться в любую минуту. Но почему он так долго тянул с поисками?
– Я не тянул, просто в голову не приходило этим заняться. Надо было налаживать жизнь после войны. Стоило оглянуться – и ты застывал на месте, превращался в соляной столп.
Мама вмешалась в разговор.
– В том районе все теперь по-другому, – сказала она резко. – Там построили пятиэтажный гараж. Но твоему отцу это не помешает. Полгорода снести готов, лишь бы найти свои драгоценные чемоданы.
Отец пропустил ее слова мимо ушей.
– Я писал в местное отделение муниципалитета и в городской архив, – продолжал он. – Получить бы детальные планы этого места, старый и новый, они бы сразу нашлись.
– Оставь прошлое в покое, – сказала мама. – Твои книги давно истлели, а в скрипке поселились кроты.
– Что ты понимаешь! – рассердился отец. – Может, там все так и лежит, в полной сохранности. Больше всего хочется найти фотографии. Там мои родители. И Селма.
Фотографий бабушки и дедушки у нас не было, но от тети Селмы кое-что осталось. После войны она работала во франкфуртской музыкальной школе. Несколько групповых снимков, на которых она, маленькая и испуганная, затерялась в толпе коллег, напоминали загадку: найди тетю Селму. Я с трудом могла различить ее лицо на этих снимках. Верно, и у тети Селмы были те же проблемы, потому что однажды вечером она выпила анисового молока, в которое подмешала достаточно снотворного, чтобы не проснуться. Мне в ту пору было двенадцать. Отец поехал во Франкфурт, на похороны, а мама осталась дома и все повторяла: «Анисовое молоко! Как могла она дойти до этого?» Как будто
