женщины оставляют детей. Отправка по желанию. Раз по желанию, значит, ничего серьезного, перестраховка. Значит, Ленинград не сдадут. Лучше нам быть вместе.
И папа с ней согласился.
Даже уже в сентябре война не казалась смертельно опасной. Во всяком случае, для Миши, которому было уже тринадцать. Как бомбежка – он на крышу, тушить зажигалки. Я пыталась увязаться следом, но он мне сразу отрезал:
– Ты – девчонка, а воевать – не девчонское дело! Мало ли что случится! Мы, мальчишки, прорвемся, а с тобой чего? Возиться?
От кого прорываться? Куда? Война еще оставляла место романтике…
До войны мама работала поваром в детском саду, в том самом, куда мы с Мишей ходили, когда были маленькими. Сначала пошел в школу Миша, потом – я, но мама так и оставалась на той работе. В августе сорок первого малышей эвакуировали и садик закрыли, поэтому мама перестала работать. А папа в сентябре еще несколько раз ходил на службу, но вскоре и он стал целыми днями сидеть дома. Папа был контролером ОТК на «Скороходе». Он страдал чахоткой, так что на фронт его, конечно, не брали.
На Сызранской улице у нас была комната метров пятнадцать квадратных, а здесь, на Рубинштейна, досталась побольше – метров двадцать. Но в ней было все чужое – еще недавно тут жили какие-то артисты, – и папе было абсолютно нечего делать. Зато маме выпало забот невпроворот. И прежде-то быт был тяжелый, а с началом блокады сделалось вовсе невмоготу. Каждый шаг превращался в задачу неимоверной сложности. Главное – это, конечно же, поесть. У мамы с папой, хотя они и не ходили на работу, сохранялись рабочие карточки, у меня – детская, у Миши – иждивенческая. Но делили паек так: отцу мама давала побольше – он же мужчина, да к тому же больной, – потом – нам с братом, а остальное, что останется, – себе29.
Первым слег папа. Тогда нам казалось, что это из-за туберкулеза. Только гораздо позже я поняла, что мужской организм тяжелей переносит голод. Следом слег Миша. После – мама.
Я и прежде всегда помогала маме. У нас так было заведено в семье. Я даже не помню, чтоб когда-нибудь играла в куклы. Я была у мамы помощница, и это мне казалось более интересным, чем игрушки. Но теперь надо было стать не помощницей, а самой все делать. От меня стала зависеть жизнь всей нашей семьи!
Правда, обязанности мои, по сравнению с мамиными, заметно сузились. Например, мытье. Еще в октябре и даже, по-моему, в ноябре мама устраивала банные дни. Если текло из крана, запасали воду заранее, а нет – приносили с Фонтанки, кто сколько мог. Мама нагревала на печке большую кастрюлю и мыла в тазу сначала меня, потом Мишу, а потом и они с папой мылись. Я никаких банных дней, само собой, устраивать не могла. И печку топила всего раз в день, и уборку делала не так тщательно… Впрочем, каждый шаг давался гораздо трудней – наступал сорок второй год.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен
2В ноябре и декабре 1941 г., то есть в самые тяжелые дни блокады, по рабочим карточкам питались 34,4% ленинградцев, по карточкам служащих – 17,5%, по иждивенческим – 29,5%, по детским – 18,5%. Такова была реальная социально-возрастная структура населения города. Но степень обеспеченности продовольствием эта статистика отражает плохо. По свидетельству блокадников старшего поколения, руководители крупных предприятий, районов, городских служб и всего города в целом, а также – в зависимости от ранга – неэвакуированные члены их семей в дополнение к обычным продуктовым карточкам имели карточки с литерами «А» и «Б». Даже ходила такая шутка: все ленинградцы делятся теперь на три категории – «аки», «бяки» и «кое-каки». Острота была меткой: на литеры кормили вполне сносно даже по меркам мирного времени.
