уже нет: вон как светятся глаза юнца!
А если к утру передумает, струсит – значит, ошибся в нем Кринаш. Тогда не жалко, пусть живет подкаблучником у сварливой стервы, демоны с ним!
– Я прямо сейчас отправлюсь в путь! – словно прочел его мысли Авигир.
– Ночью-то? Ну нет, опасно! Я разбужу, когда начнет светать.
– Какой уж тут сон! Я пока напишу пару писем.
Прозрачная вода рассвета немного развела непроглядные чернила ночи.
Кринаш держал в поводу гнедую лошадь Авигира и чувствовал себя на собственном дворе конокрадом и злоумышленником. Впервые он так провожал гостя – крадучись, воровски, чтобы никого не разбудить.
Забрехал было Хват, высунулся из пристройки Верзила. Кринаш отвесил псу пинка, а рабу махнул рукой: мол, уйди! И продолжил настырно, как заботливый отец:
– Дорогу помнишь?
– Конечно!
– Денег до Гурлиана хватит?
– Если что, продам перстень.
– В харчевнях кошелек не вытаскивай, деньгами не хвались. Со случайными попутчиками не откровенничай. Слуга – человек надежный?
– Верю ему больше, чем себе.
Занятые беседой, эти двое не заметили, как на крыльце мелькнула темная фигура – и скользнула в дверь, которую Кринаш оставил приоткрытой…
– Ну, храни тебя Безликие! Письма я передам… Не написал, что едешь в Аргосмир?
– Не такой уж я дурак!
Авигир вывел свою гнедую за ограду, вскочил в седло – и копыта ударили по размякшей от недавнего дождя земле.
Хозяин затворил калитку, задвинул засов. Обернулся на одно из верхних окон и улыбнулся при мысли, что барышня Рурита в это оконце могла бы увидеть своего жениха, скачущего прочь.
Вины перед гостьей он не чувствовал. Не столько потому, что она хаяла «Посох чародея», сколько из-за ее жестокого каприза: пусть, мол, Кринаш высечет Верзилу…
Как же! Сейчас! Из-за прихоти проезжей дуры он положит своего раба под кнут!
Кринаш старался со слугами обращаться со спокойной, разумной строгостью, но от себя не скроешь: к Верзиле у него отношение было особое. В нем хозяин видел собственную судьбу – какой она могла бы стать.
Пусть бедняга потерял память, пусть не знает, кем был прежде и какое носил имя, – все равно многое в нем выдает прежнее ремесло.
Воин. Явно воин. Это помнят руки, помнят глаза, слишком гордые для невольника. Да, в каменоломнях плети надсмотрщиков научили его терпению, но терпение и смирение – не одно и то же. Хоть старается Верзила угодить нынешнему хозяину, нет в нем льстивого подобострастия, которое выдает того, кто рожден в рабстве.
Кринаш, бывший десятник, готов спорить на что угодно: парень был наемником!
Не забыть одного случая… Как-то в тревожное время, когда приходилось ждать нападения разбойников, Кринаш ночью вышел взглянуть, не спит ли Верзила, поставленный
