рационализации политического режима, она стала материалом для укрепления сталинского курса.
В то же время легкость, с которой книга Тарле вписалась в политическую реальность конца 1930-х годов, говорит о том, что историческая концепция Радека и Бухарина вряд ли мыслилась ее создателями как серьезная альтернатива сталинскому пониманию истории32. Показателен и следующий эпизод: уже после того, как Радек был осужден на Втором Московском процессе, и за неделю до собственного ареста Бухарин писал Сталину: «Ты – прирожденный полководец, и тебе придется еще играть роль победоносного водителя наших армий. Это будет время еще более великое. Желаю тебе, дорогой Коба, побед быстрых и решительных. У Гегеля в одном месте говорится, что филистеры судачат о великих людях по разной ерунде. А даже их страсти часто являются орудиями (в его терминах) Мирового духа. Наполеон был „Мировым духом“ на коне. Пусть люди посмотрят на еще более интересные мировые события»33.
Несмотря на собственный политический крах, Бухарин не оставлял попыток увидеть высший исторический смысл в разворачивающемся
Большом терроре. Следующий год, проведенный им в заключении, стал временем его максимальной интеллектуальной активности – за это время им был написан философский трактат, биографический роман и том стихотворений. Центральная идея, проходившая сквозь все эти тексты – грядущий суд истории, на котором советский эксперимент, возглавляемый Сталиным, будет оправдан победой над европейским фашизмом34.
Неслучайно, что одним из ключевых смысловых звеньев в исторической конструкции Бухарина стало описание встречи Гегеля с Наполеоном в оккупированной Йене, когда философ увидел в императоре образ «Мирового духа», всемирно-исторического гения. Как показывает в своей недавней работе Ирина Паперно, этот эпизод, известный русской читающей публике через Герцена, сыграл определяющую роль в том, как многие поколения русской интеллигенции интерпретировали гегелевскую философию и выстраивали собственное отношение к истории35. Эпизод встречи императора с философом был хорошо известен и советским интеллектуалам 1930-х годов, которые использовали его для осмысления новой исторической реальности. Проводя незамысловатые параллели, они приходили к выводу о том, что Наполеон не смог до конца воплотить в себе «Мировой дух», оставив выполнение этой задачи Сталину36.
Гегелевская диалектика в опосредованном виде проявила себя как необычайно эффективный логический инструмент, способный оправдать в глазах современников сталинские методы руководства – на фоне надвигающейся исторической катастрофы любые личные жертвы выглядели незначительными37. Большой террор стал логичной кульминаций процесса построения культуры, базирующейся на диалектических принципах социалистического реализма, провозглашавшего тотальный диктат «объективного» общественного (или исторического) над «субъективным» частным.
